Тонкая нить - Наталья Арбузова

По мере того как внедрялись мы в Россию, я, привычная думать о себе и о ней нераздельно, постепенно уверилась, что едем мы в Купавну. Я примечала поэтический тракт, проложенный между Сулою и Купавной прошлогодней моей книгою. Это позднее первое дитя незримо сидело у меня на коленях, в то время как вторая книга уж требовательно брыкалась в голове моей, как Афина в голове Зевса. Молчал малороссийский мой вергилий. Черт же высунулся из обжитого кармана и предложил мне сыграть в карты на судьбу прошлогодней книги – будет ли жить. Я села играть, затаив дыханье. Но карты оборачивались то уменьшенными страницами той же книги, то календариками дворянского собрания с изображеньем высочайших особ.

Сольвейг сказала Перу Гюнту: «Ты чудной песней сделал жизнь мою». Анна Андреевна Ахматова говорила, когда Бродского высылали за тунеядство: «Какую, однако ж, биографию они делают нашему рыжему!». Теперь-то я знаю, зачем так много мудрила со своей жизнью. Оказывается, я сама себе шила биографию, загодя лепя поэтическую легенду. Теперь, наконец, выстрелило висевшее на стене ружье. Понадобилось сначала прожить жизнь, прежде чем ее записывать. Но с последней страницею книги одна жизнь закончилась и началась вторая. Поезд привез из Сулы не того человека, который уезжал, и из зеркала на меня глядело новое лицо. У меня явилось новое дыханье, новое зренье и новое бодливое рвенье вовсевмешательства. Полезно, знаете ли, бывает поглядеть на себя пристально.

2

К Купавне мы подъехали при наступлении сумерек и на несколько лет ранее того времени, что было у нас на дворе при отъезде из Сулы. Свидетелем чуда был один лишь Сережка Камбаров – синеглазый кудрявый инородец с варварскими чертами лица и благородным строем мыслей. Он бродил, как медведь-шатун, движимый заботой об алкоголе насущном.

Непрестанные измененья алкогольной политики государства подорвали железное Сережкино здоровье. Он давно уж не надеялся на деньги, теряющие ценность и к тому же отбираемые женою, но работал соседям в долг. За водкой приходил потом по мере надобности, во все дома по очереди, как деревенский пастух. Сережка поглядел на меня без удивленья, но с укором. Черт поспешил ему навстречу из кармана моего и протянул невесть откуда взявшийся шкалик.

Вернувшись во время прошедшее, я вновь увидала палисадник своей только что купленной четвертушки дачи в первозданном виде плюшкинского сада. Вымахавшие кустарники образовали хитросплетение ветвей. Выкинули протуберанцы почище тех ведьминых метел, что бывают у мучимых городом сосен, летящих на чюрленисовский шабаш. Между ними путался радиопровод, протянутый от столба через мой палисадник к соседке Федоре. Незримые токи правды и неправды дремали в нем.

В полумраке палисадной кущи в мое отсутствие без зазрения совести резвился никогда не покидавший своего проданного владенья прежний хозяин моей четвертинки Юрий Александрович Шуман. В дом он мог проникать лишь через печную трубу, заслонка же печная была заперта снаружи. Теперь-то я понимаю, что печь мою он обжил еще при мне, благо топить ее я так и не выучилась. Она была сложная, с плитою и духовкой, из тех, при разжигании коих надо сначала сунуть зажженную бумагу в дымоход. Именно Шуман жалобно выл в печи моей по ночам, пугая Федору за тонкой перегородкой.

Иногда Шуман не по ошибке, но сознательно залетал в трубу Федоры – с целью попугать. Так случилось и в данном конкретном случае. Мы с Гоголем и всем его причтом подъезжали при последних проблесках долгого дня к моей поэтично-прозрачной калитке по подозрительно пустой улице Тургенева. Шуман как раз пролетал над моим палисадником верхом на некоем духовом инструменте, издавая при помощи его сомнительные звуки наподобие того дантовского дьявола и устремляясь в трубу Федоры. Та уж томилась дурным предчувствием, и из форточки ее долетали явственные стоны, производимые во сне.

Конечно же, Шуман не ожидал столь скорого и столь необычного моего возвращенья. Услыхав наше с Гоголем прибытие, он нервно обернулся, задергался и зацепился за радиопровод. Радио громко рявкнуло сразу из всех Федориных окон и не судом пошло передавать про свершившийся коммунистический переворот. В тую ж минуту из дома напротив с бетонными шарами на ограде вылетела на метле Анна Петровна и полетела вдоль улицы Тургенева, стучась в окна и крича: «Я снова депутат, я вас оповещаю!!!»

Шуман той порою спроворил где-то по соседству надувной шарик-колбасу, оседлал и туда же – понесся следом за Анной Петровной, вооружась выцветшим флагом из тех, что втыкали в флагштоки на поселковых домах по советским двунадесятым праздникам. Он неукоснительно приезжал в означенные дни и не без удовлетворенья вывешивал флаг в те годы, когда владел еще бедным сим приютом, но уж не пользовался им. Теперь же, в печи живучи, он это свое обыкновенье по соображениям конспирации с видимой досадою оставил и рад был дерзко возобновить на глазах моих. Музыкальный инструмент, на коем он прибыл не из хороших, я думаю, мест, прикинулся упавшей водосточной трубой. Произведенный же Шуманом переполох пришлось бы расхлебывать мне, кабы не Гоголь. Этот последний достал перо и бумагу из вместительной шкатулки, поглядел на усиливающееся беснованье пристально, и все стихло. Лишь ветер мел в сумерках серую пыль по асфальту.

Я вошла в дом, тогда как молчаливый мой вергилий пошел через дорогу переведаться с Анной Петровной. Шуман же в состоянии аффекта сумел открыть изнутри гребенкою печную заслонку. Высунувшись, он прежде всего сыграл на гребенке «Полет валькирий». Затем придирчиво оглядел комнату и спросил строго: «А где плетеная мебель? Где саксонский сервиз? Где полное собранье сочинений Толстого?» Я поняла, что все перечисленные Шуманом незнакомые мне предметы когда-то ранее существовали в этих стенах, и хотела с помощью черта отмотать время назад, чтобы утешить старика. Но он уж схватил кочергу и со словами «надо проучить» стал гоняться за мной сначала по дому, потом по палисаднику. Подпрыгнул, завис в воздухе, как Вацлав Нижинский. Снова задел за радиопровод, на этот раз кочергой. И все началось по новой: «Народные массы восторженно приветствуют приход к власти Геннадия Андреича Зюганова…»

Я хлопнула себя по юбкам и посулила Шуману черта. Черт, не к ночи будь помянут, высунул из моего кармана мерзкую рожу, и Шуман быстро ретировался в печь. Тут подоспел скоропомощный мой вергилий. Одобрил черта молчаливым кивком, мне же указал настоятельно-учтивым жестом идти к бричке. Висячий замок сам вскочил на дверь мою и громко щелкнул. Шинель плавно проплыла по воздуху с перил крыльца к нашему экипажу. На улице не было ни души. Мы отбыли в молчании.

Пространство и время пошаливали, и недалёко ж мы до глубокой темноты отъехали – всего на версту к Бисерову озеру, по разбитой и перекопанной поперек дороге. Перекопали ее зеленые купавенские дачники, борясь с военным ведомством, которое уж совсем было получило разрешенье на застройку берегов его. Пока зеленые сопротивлялись, власть успела перемениться. Военное ведомство сникло, и проект строительства был похерен. На берегу озера растет лишь гора консервных банок, которую смело уподоблю тамерлановой груде камней для счета погибших воинов. От затевавшейся стройки остался лишь вечно запертой склад неведомо чего. При подъезде нашем к озеру уж месяц светил вовсю, а на таинственном складе в ожиданье имеющих быть чудес сидела глазастая сова. Так начался первый наш недолгий вечер на хуторе близ Купавны.

Конечно же, враг рода человеческого соблазнился блеском месяца и улизнул его красть. Вернулся с добычей ко мне в карман, где месяц поместился наподобие пряника. Хоть он и не был особо горяч, но вскоре прожег в кармане моем препорядочную дыру, из которой черт казал то хвост свой, то мерзкое копыто. Звезд же было хоть отбавляй, и были они так ярки, будто мы привезли их с собой из Сулы. По непонятным мне соображеньям черт решил с ними не связываться – пусть светят. И Анна Петровна не спешила на метле своей собирать их. Гоголь же в длинной рубашке полез, пока тихо, при звездах купаться – наподобие русалки.

В то время как призрачный мой вожатый, не проронивший пока со мной ни единого слова, полоскался в долгой своей рубахе в Бисеровом озере, из затоптанного сосняка вышел бомж. В голове сего последнего день и ночь смешались от многолетнего употребленья некачественных спиртных напитков. Не только в часах суток, но и во временах года он стал нетверд, почему и был одет в ватник, а на голове красовалась тюремного вида ушанка. Соответствующим образом он приветствовал выходящего из воды Гоголя, приставив руку козырьком ко лбу: «Моржам от бомжей!» После чего без церемоний полез на растяжимые козлы брички нашей, и нам ничего не оставалось, как проследовать туда, куда он казал нам дорогу.