Там, где поют соловьи - Елена Чумакова

полуразобранный механизм часов ходиков, которые он чинил. Один глаз старика закрывала лупа в черной оправе, закрепленная резинкой вкруг головы, отчего он был похож на пирата из детских книжек. Дед строго глянул на гостью, сдвинул лупу на лоб.

– Ну-ка, ну-ка, девонька, поди-ка поближе, дай на тебя поглядеть. Долгонько спишь! Уж день на дворе… И впрямь похожа! Вылитая Олюшка моя… ко мне вернулась. А нос-то мой, картошечкой! Вся, как есть, в мать, только нос мой унаследовала. И сомнений никаких, из нашего гнезда птаха.

Старик встал, протянул к Агате-Ольге руки.

– Дай обниму тебя, доченька! Не чаял увидеть… Уж не знал, за здравие молиться али за упокой… Привел Господь встретиться.

Руки у него были теплые, трепетные. Агата-Ольга почувствовала едва уловимый запах сухой полыни. Что это, сон? Или вправду перед ней родной человек, отец? Вот такой – старенький, седой, сгорбленный.

– Голодная, поди, дочка? Там Нюта с Паней выглядышков напекли с утра пораньше, тебе оставили. И крынка с молоком на столе. Вон там у нас кухня-то.

– Очень голодная, – улыбнулась Агата, но не спешила отпускать сухую, мозолистую, покрытую коричневыми пятнышками руку старика. – А где… сестры? – с удовольствием выговорила непривычное слово. – Где все?

Всё ей нравилось, всё радовало: и эта светлая комната с заснеженной березой за окном, и нежданный-негаданный отец, и запах выпечки, и уютное тиканье ходиков.

– Дык… кто где. Нюта с Паней на базар пошли, за покупками. Григорий, зять наш, значит, на службе. По почтовому ведомству он. Маняша, их с Нютой дочка, в гимназии, в первом классе учится. Ванятка, сынок их, тоже на уроках, в реальном училище он у нас, в третьем классе. Одни мы с тобой дома. Поди, поешь. А потом сядешь рядышком и расскажешь про всю свою жизнь, дочка. Покуда народ не вернулся. Как набегут, так и не поговоришь толком-то. Давай-ка, и я с тобой посижу, чайку попью.

Кухня находилась рядом, за стенкой. На столе под чистым полотенцем стояло блюдо, наполненное круглыми пирожками. В центре каждого было отверстие, вроде окошечка, в котором виднелась мясная начинка. Агата улыбнулась – и впрямь, как есть выглядышки! Степан Фролович достал из печи чугунок с душистым грибным отваром.

– Ты на-ко, плесни маленько в дырочку выглядышка, ум отъешь! Да сметанку, сметанку зачерпывай.

Агата уминала один пирожок за другим. Старик расположился напротив, грея руки о толстобокую кружку с чаем.

– Степан Фролович… то есть… отец, – Агата с трудом заставила себя произнести это слово, – расскажите, пожалуйста, как случилось, что меня украли?

– Так и случилось. Виноват я перед тобой. А того пуще, перед Олюшкой своей, царствие ей небесное, – старик перекрестился.

– Как она родами-то померла в одночасье, растерялся я. А ну как на седьмом десятке остаться одному с семью детишками на руках! А ты махонькая, слабенькая, родилась раньше срока. Тебя выхаживать, выкармливать надобно. А как, без материнской титьки? Тут акушерка и подсказала насчет кормилицы. И адресок оставила. Сразу и поехали с племянниками Марусей и Степаном. Это который тебя вчерась привез. Раздумывать-то некогда, ты криком кричишь, молока требуешь. Ну, приехали, значит, в Любимовку. Темно уже на дворе. Да дорога-то знакомая, венчались мы там с Олюшкой моей. Нашли избу Сластуновых. Гляжу – в избе чисто, хозяйка опрятная, и мужик у нее трезвый. У меня свое горе, у них свое – только что ребеночка новорожденного схоронили. Ты титьку сразу взяла, наелась и заснула. О цене сговорились. Так и оставил тебя, думал на полгода, получилось навсегда. Приезжал, проведывал – это уж как водится. Вижу – растешь, как боровичок крепенькая, веселая. Я и успокоился. Голова была занята, как всех детей успеть поднять, каждому кусок хлеба в руки дать, на свою дорожку вывести, найти дело, чтобы по нраву, да с выгодой.

Как-то в начале зимы приехал, деньги привез, а Анна Сластунова и говорит:

– Покрестить девочку надоть, имя, как положено, дать.

И, правда, думаю, пора. Окрестили Ольгой, в память о матери. Сластуновы воспреемниками были. За метрикой, батюшка сказал, опосля приходите, когда выправят да печать привезут. Через неделю зашел в храм, а батюшка говорит: «Воспреемники забрали, сказывали, по твоей просьбе». Как вдругорядь навестить тебя поехал, спросил про бумажку эту. Анна ответила:

– Пусть документ будет при ребенке, мало ли какой случай. Опосля вместе с Олюшкой заберете.

Мне и невдомек, что они замыслили. Как-то, по весне уж, приезжаю с деньгами, а ты ползать начала. Я к тебе, а ты в рев да от меня. Дмитрий Сластунов тебя на руки подхватил, а ты и лопочешь: «па-па-па». Сердце у меня защемило, понял, что забирать тебя пора от чужих людей. Говорю Анне:

– Все, собирай вещички, увожу дочку.

А она в ответ:

– Погодить недельку надо-ть. Зубки у Олюшки режутся, нельзя об эту пору ребятенка от груди отнимать. Через недельку за ней приезжай.

Я, дурак, поверил, послушался. Вдругорядь приезжаю, а изба-то опустела. Замок на дверях, ставни закрыты. Я к уряднику, соседей спрашивать. Никто ничего. Ночью исчезли. Только и зацепок, что скотину накануне дешево продали. Дык скотина – тварь бессловесная, что расскажет? Филера в самой Уфе наняли, а… все без толку, как в воду канули. А они, вишь, аж в Америку убежали и имена поменяли, паспорта фальшивые выправили, где ж их найти!

Агата заметила, как дрожат руки старика, накрыла их своими руками, вытерла влажную дорожку между морщинок на щеке.

– Не плачьте… отец. Все хорошо. Вот же я, нашлась, живая-здоровая!

– Слава Богу, слава Богу… Теперь и помирать можно, все выросли, все при мне. Еще вот замуж вас с Дашей выдать за хороших людей… Ты прости меня, дочка! Не только за то винюсь, что похитителям своими руками тебя отдал, а за то, что не хотел твоего появления на свет. Не обрадовался твоему рождению, как другим детям. Ни капельки тебе отцовской любви не досталось. Вот в чем тяжкая моя вина. Может, потому тебя Бог и отобрал у меня. Вот какой грех камнем на моей душе… Прости.

– Как это у русских говорят? Бог простит.

Агата убрала руки, отвернулась к окну. Ей вдруг стал неприятен этот разговор. Вспомнилось, как любил ее неродной отец.

Во дворе залаяла собака, скрипнули ворота. В сенях послышались веселые голоса. Агата поспешила встать, выйти навстречу сестрам. А те, румяные с морозца, разматывали платки, отряхивали снег с валенок. На лавке стояли три корзины, доверху наполненные снедью: тут и душистый окорок, и бутылки французского вина, и головка сыра, и чего-то еще, завернутое в плотную серую бумагу. Агата едва дотащила одну из корзин до кухни, бухнула на стол.

– А-а, вы уж познакомились?