Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы - Марк Ильич Котлярский

Видимо, в память о своей литературно-художественной и застольной юности стильная Гликерия решила рискнуть деньгами мужа (он торговал пивом) и создать собственный сайт «Воспоминания об андеграунде».

Каким-то непостижимым образом она просочилась сквозь прозрачную паутину Интернета и вышла на меня, предложив принять участие в разработке упоминавшегося сайта.

— Я приму вас по высшему разряду, — ворковала Андрехт; андеграунд не сходил с ее уст, воспоминания о прошлом прошибали сердце, прошивали красной нитью тени ненаписанных строк.

— Дайте только срок, — строчила, как по написанному, моя собеседница, — и наш сайт соберет лучшие силы, сольет в единый поток мысли и чувства, мы будем творить и окружать себя творческими людьми.

Мне стало интересно — я согласился.

Хотя, если признаться, в тот момент я согласился бы ехать куда угодно: слишком заела суровая среда, сражающая наповал серостью своих тонкошеих вождей, сворой железных правил общежития и сводом содомских законов о труде.

Я решил использовать полагающийся мне отпуск, но не планировать его, согласно тем же правилам, а править путь, полагаясь на волю слепого случая, говорившего густым голосом госпожи Андрехт.

Короче говоря, варягом залетным занесло меня в Саар Брюкен.

Гликерия и Карл встречали меня прочувствованными речами; их серебристый «сааб» сорвался с места и домчался за полчаса до двухэтажного домика, утопавшего в зелени; одуряюще пахла сирень; сирым и неприглядным показался мне оставленный за порогом мир.

— Вам отведена небольшая комнатка — мансарда, — пропела Гликерия.

Мансарда!

Какое поэтическое слово: словленное из покрытой сиреневой дымкой минувшего, оно таит в себе соблазны поэзии и радость узнавания: дождь барабанит по крыше, мокрая сирень облапила фасад, сад, открывающийся усталому взору, чист и свеж.

Гликерия источала саму любезность; Карл казался кроток и тих; к тому же, как выяснилось, он возглавлял местное общество сыроедов: во-первых, базовой и здоровой пищей они полагали сыры, во-вторых, верили в волшебную силу сыроедения вообще, а в-третьих, терпеть не могли мяса. Так что на всю неделю своего пребывания в Саар Брюкене я был обеспечен здоровой пищей, включая различные вариации на тему брюквы.

Чуть позже открылось мне, что госпожа Андрехт, чей нежный ум волновало возникновение веб-сайта, не совсем понимала сути происходящего. Программист, которому была поручена техническая поддержка сайта, сатанински этим пользовался, выкачивая из Гликерии лакомую деньгу.

Расписание работы над сайтом строилось следующим образом: утром-легкий вегетарианский завтрак, сдобренный сырами, затем — автопрогулка по окрестным городкам, непременное чаепитие на центральной площади того или иного населенного пункта, где мы оказывались; рассматривание очередной ратуши, музыка колоколов к обедне, затем возвращение в Саар Брюкен, отдых, обед, послеобеденный отдых, обсуждение последних новостей, работа над сайтом.

Никаких советов Гликерия не принимала; элементарные вещи приходилось объяснять ей по нескольку раз; раздражение охватывало меня все более, когда я в очередной раз слышал мерзкое слово «андеграунд». Андрехт произносила его как некую мантру. Но боюсь, что этот молитвенный клич ровным счетом ничего в себе не таил. «В конце концов, не участь ли это многих, подобных Гликерии, — думал я, — выйдя из андеграунда на свет, не задохнулись ли они от свежего воздуха? Не захлебнулись ли соленой волной славы? Вытащенные из темноты, творения многих из них померкли, повыцвели, холсты поистлели, краски осыпались. А выстроенная, выстраданная ими с таким трудом табель о рангах андеграунда рухнула, как Вавилонская башня…»

И чем чаще я так думал, тем больше понимал, что гламурная Гликерия гола, как полый глиняный божок: безжалостное время превратило его из идола в обычную статуэтку, и отныне остался идол не у дел-удел его в том, чтобы покорно пылиться на полке, привыкнув к тому, что раз в неделю чьи-то чопорные руки снимут его с полки, протрут пыль и поставят на прежнее место.

«Вечер перестает быть томным», как говаривал один киногерой; рой мыслей вился в моей голове; ловя хотя бы одно стройное созвучье, понял я, что, увы, не избежать мне столкновения с Гликерией, как бы я ни старался его избежать.

Схлестнулись мы странным образом; да, собственно, я и не думал, что мое спокойное возражение вызовет выхлоп настоящей ненависти у гостеприимной Гликерии.

Разговор зашел о Сталине, и я имел неосторожность сказать:

— Легче всего объяснять поступки и поведение Сталина, исходя из владевшей им паранойи. Куда сложнее попытаться разъять природу сталинского гения — гения зла.

— Как ты можешь считать Сталина гением?! — вдруг вскинулась Гликерия, демократически брызжа слюной и вздевая к небу свои пухлые ручки. — Уголовник не может быть гением!

Мне стало искренне жаль ее: будучи ярой антисоветчицей, она так и не смогла избавиться от истинно «советского мышления», которое не признает полутонов и объективных оценок.

Так я подумал, и мне взгрустнулось; я уже не слышал астенических всхлипываний Андрехт, они звучали далеко, на периферии моего сознания.

«Почему надо было ввязываться в ссору, — размышлял я, — может быть, для того, чтобы окончательно решить для себя вопрос с бессмысленностью всей этой “сайтовой идеи” да и с самой госпожой Андрехт вообще?!»

А в общем, возвышая одних за счет других, не творим ли мы идолов? Не так ли лепили лживых кумиров шестидесятых? Один писал «лесенкой» под Маяковского, другой стриг купоны как ученик Пастернака, третий, блистая электронной памятью, увенчивал свое чело лаврами Северянина, четвертый примерял на себя пыльные шлемы комиссаров. И в то же время в лабиринтах самиздата собирались суровые саммиты скандальных сказочников, выстраивалась иерархия мучеников, ученики предавали учителей, учителя уничтожали учеников. А между небом и землей, между легальным искусством и авантажным андеграундом порхали, как мотыльки, многочисленные Гликерии Андрехты: их манил заветный огонь запретов, их томил сладкий запах разрешенной славы.

Последняя встреча

…Он сидел в автобусе, возле окна, вглядываясь в мелькающие цветные картинки — город жил своей ночной жизнью, жестикулируя жестянками крыш, подмигивая мириадами фонарных огней, гневаясь на скуку и унылость и отгоняя их от себя, как назойливых шершней; город вообще был-по преимуществу — ночным: с наступлением сумерек умирал несносный зной, и живительное подобие прохлады касалось разгоряченных мостовых.

В это время, словно по мановению волшебного жезла, враз возникали, рассыпавшись, как горох, уличные музыканты, жонглеры, фокусники; веселые попрошайки расшаркивались с прохожими, будто с близкими родственниками, демонстративно бренча коробочками с позеленевшей от частого употребления медью.

Право, он любил этот город, сумасбродный, теплый, живой, город, где ночь была всегда полна сюрпризов, напоена музыкой и страстью, окутана пряными запахами.

Он вдруг поймал себя на мысли, что давно уже позабыл и думать про другой город-город его детства и юности;