Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы - Марк Ильич Котлярский

которым можно бесцельно бродить, изредка встречая странных прохожих, будто специально спрыгнувших в реальность с белой простыни экрана?!

Вечер сворачивался в ночь; ночь густела, застывая, как гигантский пудинг, поданный к столу героя-гурмана, стихал говор толпы, испарялись крики продавцов, таяли восхищенные возгласы туристов; лакированные, как башмаки, гондолы уныло тыкались в приземистые причалы, и уставшие за день горластые гондольеры, хрипло посапывали на своих тугих венецианских кроватях.

А они все шли, не разбирая дорог, не замечая мостов, выходили к нечеткой линии побережья и вновь уходили от нее, заходили в какие-то переулки, над которыми щерились красные фонари, забредали в гостиницы, где кланялся безумный портье, встречая автоматической улыбкой, а администратор лопотал по-итальянски, смешно подрыгивая губой.

— Нет мест, господа, — говорил он, — завтра у нас день поминовения, все места заняты.

Завтра смешливая и карнавальная Венеция отмечает День своих мертвецов; будто и сейчас не бродят они вдоль узких улочек, подпрыгивая на щербатых улицах и заглядывая в окна, над которыми висят тусклые, слезящиеся фонари.

И все же удача им улыбнулась: невзначай набрели они на небольшой отельчик, втиснутый в вереницу домов, высокомерно взирающих на площадь Сан-Марко.

Кто были эти двое? Каким образом их занесла судьба в город призраков и фестивалей?

Портье, одетый в потертую униформу с галунами, записал их как супружескую чету.

— Простите? — сказал он, спешно заполняя бланк, — из какой страны прибыли сеньор и сеньорита?

Они переглянулись.

— Что ему сказать? — спросила она своего партнера, перейдя на непонятный портье русский язык. — Я из России, ты — из Израиля, а вместе мы — откуда?

— Мы — порожденье северных ветров! — ответил он и махнул рукой: — Пусть пишет все, что хочет… нет, пусть пишет, что мы прибыли из России…

* * *

…И вот уже наши путешественники расположились на ночлег в обретенном ими временном пристанище. Это был номер в старой гостинице, единственное преимущество которого состояло в том, что окна его выходили на площадь Сан-Марко. Ночью здесь все преображалось, дробилось пламя свечи в старом венецианском зеркале, повешенном неподалеку от рассохшегося комода. С маленького балкончика была видна сама площадь, Арка Прокураций, Дворец Дожей и пронзающая небо подобием стилета колонна с летающим львом.

Ночь.

Тишина.

И только редкие тени скользят по Мосту вздохов по направлению к Мосту поцелуев.

Но у этих двоих такое ощущение, что вокруг никого, только небо над ними, только счастье вокруг.

— Давай посидим немного, — говорит она, улыбаясь.

Они говорят, так, ни о чем, и слова улетают прочь.

И вдруг…

Что это?

Птица ли ночная крикнула в ночи?

Ночь ли включила счетчик, отсчитывая секунды близости…

Вдруг…

Она вдруг встрепенулась, как залетевшая в комнату птица, резко приблизилась к нему и страстно поцеловала его в губы.

А потом так же резко отстранилась.

— Извини, но просто очень захотелось тебя поцеловать, — смущенно произнесла она. Он посмотрел ей в глаза, они так блестели и были такими красивыми, будто звезды упали в эту глубину.

Казалось, что какие-то токи завибрировали, какая-то энергетика вдруг заполонила комнату, наполнила ее запахами и чувствами,

которые

летали,

как маленькие ангелочки.

Его рука медленно, словно волна,

проходила

по ее телу,

он старался запомнить

каждый изгиб той,

которая

обнимала его,

словно тоже хотела

запомнить навсегда.

Две силы противоборствовали друг другу…

— скорее достичь кульминации и продлить каждый момент наслаждения.

Их тела в этом ночном номере казались привидениями, обретающими после полуночи свое телесное очертание.

* * *

…Они лежали, умиротворенно разговаривая между собой; но странны были эти беседы, будто играли они в какую-то ими придуманную игру; будто эта ночь, накрывшая Венецию рваным звездным покрывалом, располагала к таким странным разговорам…

— Расскажи мне, милый, расскажи, что тебе нравится… — она ластилась к нему, требуя рассказа, но и рассказ этот был ей нужен как своеобразная подпитка, как наркотик, как дурман.

— Ну, слушай, — начинал он, и она прикрывала глаза. — А еще мне нравится, когда ты нежно и страстно, словно играя на флейте, прикасаешься губами к моему жезлу, и он — почувствовав твое прикосновение — вздрагивает, и начинает нехотя наигрывать свою мелодию. Она становится все отчетливее, и растет с каждой минутой, обретая очевидные очертания.

— Флейта, милый… — говорит она, улыбаясь и не открывая глаз, — флейта… право, у тебя какие-то буддистско-китайские наклонности.

— Да, — вдруг взрывается он, — и мир будет лежать у наших ног, и ласки — изысканны и пряны! Я бы целовал пальчики твоих ножек и чувствовал, как по твоему телу бежит волненья дрожь..! Я бы умолял тебя прибегнуть к самой изысканной позе… Как ты думаешь, о чем идет речь?

— Теряюсь в догадках… — лукаво ответила она. Улыбнувшись и исполнясь важности и красноречия, но и любви и ласки, он говорил ей, шепча на ухо:

— Она самая изысканная даже с точки зрения французов. Знаешь, что это?

— Может быть, знаю… — молвила она, зардевшись то ли от стыда, то ли от вожделения. — Ты полагаешь, что это и в самом деле может быть изысканно?

— Странная, как сама жизнь, как ветер, перекрученный с солнцем, как мир, перепутанный с войной, как любовь, слившаяся со страстью… Мы ведомы страстями, наши тела вплетаются в цифру «шестьдесят девять», напоминающую ленту Мебиуса, эту тайну тайн, загадку спира-леообразной Вселенной…

* * *

Вдруг на площади Сан-Марко заиграла одинокая скрипка, будто кто-то решил сопроводить эту ночь мелодией любви и неги.

Скрипка играла, наэлектризовывая пространство, по небу летали золотые львы, и блики света плясали в окнах Дворца дожей, и плыла музыка, медленно, как гондола, выплывающая из голубой лагуны.

…гибельного шага

Ты — благо гибельного шага,

Когда житье тошней недуга…

Б. Пастернак

…Эхом отдалась приглушенная боль.

Он прислушался к себе, поморщился, но, махнув рукой, беспечно продолжил свой путь по длинной улице, усеянной долгими рядами магазинных витрин.

Не заглядывая ни в одну из них, он миновал несколько кварталов; ноги сомнительно несли его в сторону книжной лавки — туда, где в переполненной книгами зале бродила между стеллажами и посетителями хранительница его секретов.

Под высокими сводчатыми потолками ходили, задирая головы, сутулые книгочеи с изможденными пропыленными взглядами; томные дамочки трепетно касались обложек с дамскими романами, с которых пышноусые кабальеро обещали долгожданные грезы любви; сухопарые, как выжатое белье, технари кидались на компьютерную литературу, как коршун на падаль; прыщавые барышни требовали дополненное издание Кама-сутры, а хмурые грузины ретиво хватались за детективы, как утопающий хватается за соломинку.

В этом жирном пиршестве духа, в этом угаре книжных страстей, в этом