В Калифорнии морозов не бывает - Ирина Волчок

— Ну, ещё сверху что-то лохматое было. Кажется, вязаное. Да? Тоже очень смешно.

— Почему это смешно? — рассердилась Александра. — Между прочим, и сапоги с меховыми отворотами, и вязаные палантины потом в моду вошли, и никто не смеётся.

— А я чего? Я ничего, — подхалимским голосом сказал Максим. — Сейчас я уже тоже не смеюсь. Так ведь в моду они вошли года три назад. А до этого я так смеялся, та-а-ак смеялся, ты себе представить не можешь. А ты почему спрашиваешь, что я помню?

— Да так, — уклончиво сказала Александра. — Сомнения некоторые у меня возникли. Понимаешь, этот концептуалист как-то странно описывает своё впечатление от первой встречи с бабой. В какой она куртке, и какого цвета, и какой фирмы… До мельчайших подробностей. Разве это не странно?

— А пишет, сколько эта куртка стоит? — заинтересовался Максим. — И в каком магазине куплена?

— Кажется, нет… Но, может быть, я до этих подробностей ещё не дочитала.

— Ну и плюнь, и не дочитывай, — посоветовал Максим. — Чего тебе со всякими концептуалистами мучиться? Ой, надо разорить ваше издательство, ой, надо…

— Погоди, пока не разоряй, — попросила Александра. — Я всё-таки дочитать хочу. Мне уже даже интересно, как он всё помнит. Никогда бы не подумала, что такую ерунду можно запомнить. Даже я не помню. А он помнит. Это странно.

— Кто помнит? — Голос у Максима стал очень подозрительным. — Какую ерунду? Почему ты не помнишь, а автор помнит?

— Лирический герой помнит, — терпеливо объяснила Александра. — Кто же ещё? У этого концептуалиста герой какой-то уж очень лирический. Ладно, пойду лежать на передовом крае трудового фронта… Так значит, в первую нашу встречу я выглядела как пленный немец под Москвой?

— Какая глупость! — возмутился Максим. — Кто тебе это сказал? Как ты могла выглядеть как пленный немец?! Конечно, ты выглядела как пленная немка! Ладно, я тоже пойду читать. Тебе хорошо, у тебя хоть концептуалист. А у меня вообще отчёт.

— А нечего было на последний день откладывать. Да ещё этот сходняк свой на воскресенье назначать.

— У меня зубчик! — с упрёком напомнил Максим. — А ты на меня наезжаешь!

— Ты его уже вылечил! — Александра засмеялась и с интересом спросила: — Максюха, о чём мы всё время говорим, ты не знаешь?

— Ну, так ведь как же… — Максим посопел и неуверенно предположил: — О концептуализме? Или о сентиментальной прозе? Не, я вспомнил! Мы о твоих валенках говорим. О меховых. Между прочим, я даже помню, какого они были цвета. Белые, да? А вот это, во что ты завёрнута была, вязаное, — то серое было. А все твои торбы были разноцветные. А ручки у тебя были красные. И холо-о-одные… А мордочка у тебя была синяя. Ну, вылитая пленная немка под Москвой. Видишь, сколько я помню? А ты: ах, концептуалист, ах, лирический герой! Может, я бы не хуже него написал. Или даже лучше.

— Ну и напиши, — предложила Александра.

— А я уже написал, — гордо сказал Максим. — То есть пишу. То есть записываю. Я все наши разговоры записываю. Классная аудиокнига получается.

— Зачем?!

— Так до тебя же не всегда дозвониться можно. А так включил — и слушай, сколько хочешь. Здорово я придумал, да?

Александра молчала и думала, что вот этого от мужа она никак не могла ожидать. Впрочем, он всё время делал что-нибудь такое, чего от него никто не ожидал, даже она.

— Ты чего? — настороженно спросил Максим. — Я неправильно сделал, да? Ты опять на меня сердишься?

— Нет, я опять на тебя не сержусь, я опять тебя люблю, — призналась Александра.

— Молодец, — учительским тоном сказал Максим. — Это ты очень правильно делаешь. За это я тебе как-нибудь дам послушать свою аудиокнигу. Да, кстати… Я тебя тоже люблю. Я тебе не говорил, нет?

— Кажется, говорил, но это было очень давно, ещё утром. К тому же, ты не добровольно признался, а я тебя вынудила… — Александра вспомнила, что и этот разговор, наверное, он тоже записывает, спохватилась и круто сменила тему: — Всё, пора за работу. Иди свой отчёт читай. Труба зовёт, партнёры надеются, конкуренты точат зубы. И у меня концептуалист даже еще на главы не разбитый. Пока?

— Пока, — обречённо согласился Максим. Посопел в трубку и ехидно добавил: — А ещё у тебя не было носового платка. Там, в такси, помнишь? Насморк был, а носового платка не было. И ты вытирала нос какой-то цветастой тряпкой. Большо-о-ой такой, как портянка. Вот так-то. До встречи в эфире.

И отключился. Кажется, в конце разговора он опять хихикал, закрывая трубку ладонью. Ладно, пусть. Ведь не будет же он свою аудиокнигу давать слушать всем подряд? Нет, но ведь правда иногда диву даёшься, на что способен Максим. Аудиокнига! Чтобы слушать, когда до неё невозможно дозвониться! Да уж, этого от своего мужа Александра никак не могла ждать.

Хотя в первую же их встречу подумала, что от этого типа можно ждать всего, чего угодно. Нет, кажется, она подумала не так. Кажется, она подумала: этот тип способен на всё. Потом выяснилось, что первое впечатление её не обмануло. Максим был действительно способен на всё. Очень способен, ну просто очень…

Позитивное мироощущение сформировалось полностью. Теперь можно и за концептуалиста браться. Она будет читать о первой встрече этого очень лирического героя с его героиней, — наверное, тоже лирической, — а сама будет вспоминать о своей первой встрече с Максимом.

Надо же, он тоже запомнил, в чём она была одета! Как пленный немец под Москвой, подумать только… Бессовестный. Нет, если судить объективно, одета она была, мягко говоря, довольно странно. Особенно для того времени. Особенно — для Москвы. Ей всю жизнь казалось, что москвичи одеваются как-то… непонятно. Невесело как-то. И это при их почти поголовном пристрастии к фирменным шмоткам, последним крикам моды и импортному парфюму. Но в толпе на московских улицах взгляду не за что было зацепиться. Казалось, что в этой толпе абсолютно все одинаковы. И даже импортный парфюм у всех был одинаковым. И выражение лиц у всех было одинаковым. Тоже невесёлым. Ей всегда так казалось, даже в детстве, когда она не очень-то понимала в моде, в фирмах, в парфюме, и тем более — в выражении лица.

А в начале девяностых люди на московских улицах вообще будто полиняли. Все краски, и раньше-то не очень заметные, выцвели. И выражения лиц выцвели, и даже парфюм выцвел. Казалось, что Москва заполнена толпами бомжей. Если как следует присмотреться, на некоторых бомжах можно было заметить хорошие дублёнки или, например, золотые цепи. Некоторые бомжи ездили на дорогих иномарках, обедали в дорогих ресторанах и покупали дорогие шмотки в дорогих магазинах, расплачиваясь стодолларовыми бумажками, выдернутыми из толстой пачки, стянутой аптекарской резинкой. Общего впечатления бесповоротной полинялости это нисколько не меняло. Даже проститутки казались какими-то полинялыми, несмотря на розовые шубки, красные кожаные юбки, ажурные чулки и косметику с золотыми блёстками. Наверное, состояние бомжеватости было тогда общим внутренним ощущением, и это неизбежно сказывалось и на облике, и на манере поведения, и на выражении лица. В толпе тогда резко выделялись иностранцы. Не потому, что были одеты по-другому. Хотя и поэтому тоже, потому что одеты они были, как правило, светлее. Но главное отличие было в том, что им было интересно. Кто их знает, что именно им было интересно, — может быть, они с интересом ждали, когда и чем закончится многолетняя агония этой огромной и до сих пор не изученной ими страны. Во всяком случае, толпа бомжей подозревала иностранцев именно в этом. Ишь, как смотрят! Как будто им не страшно жить. Как будто в глубине души им не хочется взять автомат Калашникова и поливать всё вокруг длинными очередями, пока патроны не кончатся. Как будто они не боятся заговаривать с незнакомыми людьми. Как будто они имеют право смеяться. Как будто они лучше других.