Сказки здравомыслящего насмешника - Шарль Нодье

«Я намереваюсь, — отвечал я, — отправиться в столицу наук, в метрополию искусств, в главный город цивилизации, в неистощимый арсенал совершенствования, в Париж, что располагается неподалеку от местечка Вильнёв-ла-Гийяр. От Вильнёва до Парижа полдня езды в дилижансе».

«В Париж! — оглушительно захохотал архихан. — Париж вот уже десять тысяч лет как разрушен аэролитным дождем».

«Я так и думал, — воскликнул я, ударив себя по лбу, — ведь я там был».

«Это меня сильно удивляет, доктор. Если бы ты был тогда в Париже, ты бы не проспал десять тысяч лет в Патагонии».

«Дело в том, Ваше Величество, что я был не в Париже; я был в аэролитном дожде, но не счел уместным следовать с ним до конца».

«И поступил очень мудро, ибо в точке соприкосновения дождя с Парижем между ними не осталось ровно никакой разницы. Узнай же, бедный ученый, что на том месте, где некогда стоял Париж, располагается ныне великолепный город Сумабезбрия, основанный Сумасбродом, а ныне имеющий бесценное счастье жить под властью милостивейшего, остроумнейшего и славнейшего из всех его потомков, великодушного Сумабезбродия, великого Манифафы Сумабезбродии. Ты можешь тотчас удостовериться в этом, если откроешь „Королевский альманах“».

— Постой-ка, Вздорике, — перебил Манифафа. — Левиафан в самом деле сказал тебе все это?

— Если я переменил в его речи хоть одно словечко, считайте, что я никогда не бывал в Патагонии.

— В таком случае я не могу взять в толк, отчего ты так дурно отзываешься об уме архихана, — эта его фраза, на мой взгляд, составлена просто превосходно.

— Все относительно, божественный Манифафа; случается и глупцам произносить такие фразы, которые сделали бы честь гению; вдобавок в устах стилиста и ритора протяженностью в сорок локтей изъявление чувства столь естественного и очевидного не может не показаться слабым и вульгарным.

— Это пустяки, балагур; признаюсь тебе, что я немало польщен столь лестным отзывом сей славной особы. Продолжай.

Продолжал говорить и Левиафан.

«Итак, — сказал он, — я охотно отправлю тебя в Сумабезбрию, однако, если ты откажешься от ускоряющих средств, дорога, боюсь, покажется тебе чересчур долгой. Язык тебя туда не доведет».

«Мне кажется, — возразил я, — что если нам дан земной шар, имеющий девять тысяч лье в окружности, то ось его не может быть больше трех тысяч лье, а половина окружности — больше четырех с половиной тысячей лье, и вот вам расстояние, отделяющее нас от антипода, антиподами же обычно именуются две диаметрально противоположные точки на шаре, отстоящие одна от другой на самое большое расстояние».

«В данный момент я не в силах опровергнуть твое утверждение, — отвечал мне архихан, — но у меня есть подозрение, что ты заблуждаешься относительно нынешних размеров Земли, — заблуждение вполне простительное для человека, проспавшего десять тысяч лет. Прежде всего, ученый, заметь, что ты не принял в расчет постепенное расширение земного шара по причине геологического и минерального наслоения. Стоит птице уснуть в гнезде, спрятав голову под крыло, как дерево нечувствительно поднимает это гнездо поближе к небу, — неужели же ты полагаешь, доктор, что за те десять тысяч лет, которые ты провел в стеклянном колпаке, твое положение в пространстве не претерпело никаких изменений?»

«Право слово, нет! — воскликнул я. — Или я в этом ничего не понимаю, или кое-какие изменения появились!»

«Поразмысли еще немного, — продолжал Левиафан Длинный, — ты видел, как спутники планет распадались на куски и аэролитным дождем проливались на землю. Ты видел, как они погребали под собою города и покрывали огромные пространства, истребляя в неистребимой материи ее преходящую форму. Что же ты скажешь о вулканах, которые извергают из себя геолиты[120], углубляя при этом свои кратеры, — заурядное явление, которое, возможно, будет повторяться до тех пор, пока земной шар не превратится в совершенно полую гигантскую скорлупу, которая выиграет в площади все то, что проиграет в прочности?»

Я подумал, что подобные перемены сильно облегчат поиски Зеротоктро-Шаха и его совершенного человека и что было весьма предусмотрительно отложить до этой поры окончательный приход совершенствования.

«Что ты скажешь обо всех этих органических существах, живых и чувствующих, которые удобряют землю перегноем и укрывают ее песком, вздымаются острыми скалами и покоятся грудами костей? Что ты скажешь о горах, которые падают и, утрачивая прежние неестественные выпуклости, поднимают все выше и выше уровень земли, служащей им основанием? Что ты об этом скажешь?»

— Да, что ты об этом скажешь, Вздорике? — вскричал Манифафа. — Я так же мало смыслю в патагонском, как и в миссионерском, а в миссионерском — как и в патагонском; но мне кажется, что один другому не уступит. Когда будешь публиковать свою историю, не изображай толстяка Левиафана глупцом; он рассуждает ничуть не хуже, чем книги придурков.

— Это по наитию, Ваша Светлость; нет ничего более удручающего, чем здравый смысл невежды; вы, Государь, должно быть, забыли, что бедняги патагонцы лишены интеллекта?

— Я прекрасно помню, балагур, что секция идеологии его не обнаружила, но если однажды, против ожиданий, ей все-таки удастся его отыскать, а ты в это время еще будешь пользоваться влиянием в тамошних краях, прошу тебя, уговори идеологов оставить найденный интеллект при себе. Секции идеологии интеллект повредить не может, а патагонцам для их же блага лучше без него обойтись[121].

— Архихан тем временем продолжал рассуждать: «Наконец, ты не учитываешь некоторых случайных нагромождений материи, вроде того, которое образовалось, пока ты спал, в результате падения Луны. Пожалуй, от этой неожиданной встречи диаметр слегка подрос».

«Как, — изумился я, — неужели Луна, сбившись с пути под действием одной из тех пертурбаций, каким она так подвержена, воссоединилась со своей метрополией? Плодом этой встречи должен был в самом деле стать нешуточный нарост на земной сфере».

«Не говори ни слова о сфере, любезнейший доктор; мир, который в твои времена именовался сферой, ныне более всего походит на один из тех ромбовидных волчков[122], которые так любят раскручивать дети, или, если угодно, на одну из тех тыкв, в которых паломники хранят воду. Самое досадное, что столкновение нанесло непоправимый урон прекрасному царству алмазов, на фоне которого „Регент“[123] показался бы жалким обрезком, ведь жители этого царства научились производить это роскошнейшее из произведений природы в промышленных количествах. Мы, конечно, сохранили рецепт, однако и пропорции, и технология утрачены безвозвратно».

«Нам их тоже недоставало, — сказал я Левиафану Длинному, — впрочем, справедливость требует признать, что у нас и рецепта сроду не было».

«Он сводился к двум вполне заурядным вещам: просеять угольную пыль через сито из пузырника[124], а затем добавить растительный элемент, именуемый хворостином, который секция ботанической физиологии обнаружила в вязанках дров».

Тут выведенный из терпения Манифафа довольно грубо прервал увлекательный рассказ балагура:

— Хотел бы я знать, Вздорике, о чем только думала эта секция ботанической физиологии! Алмазы потеряли всякую ценность.

— А как же, Государь, эти шалопаи не брали их даже для игры в шары. Зато вязанки дров неслыханно подскочили в цене.

— В таком случае я не понимаю, — продолжал Манифафа, зябко поеживаясь, — какую политико-экономическую выгоду можно извлечь, полностью обесценив дурацкую драгоценность, чья единственная бесполезная заслуга состояла в ее редкости, и сделав непомерно дорогими и потому недоступными для простых людей вязанки дров, которые, сгорая в камине, так скрашивают долгие зимние вечера?

— Я, о божественный Манифафа, не говорил о выгоде. Я говорил о прогрессе. А это далеко не одно и то же.

— Черт подери, Вздорике, ты прав. Я не учел этого различия. Продолжай же немедля свою историю, балагур, ибо я извлекаю из нее массу поучительного.

И Вздорике продолжил пересказ речей архихана.

«Как видишь, доктор, — сказал архихан, — за время твоего отсутствия мир внезапно вырос. Даже кратчайшим путем ты доберешься до славного города Сумабезбрии никак не меньше, чем за десяток лет; прибавь к ним другие десять лет, которые отнимут у тебя таможня, лазарет и полиция, и еще десять лет на ожидание визы. Что же касается усталости, дорожных происшествий и, главное, немощей, которые будут одолевать тебя с приближением старости, то на них тебе по самому скромному подсчету следует положить лет тридцать. Поскольку весь вид твой обличает мужественную зрелость, то, прибавив к сему непреклонную решимость и безграничную отвагу, крепкие ноги, зоркие глаза и немного удачи, через какие-нибудь шесть десятков лет ты вступишь в пределы блистательной Сумабезбрии, если, конечно, тебя не остановят на заставе жандармы, полицейские и податные инспекторы».