Сказки здравомыслящего насмешника - Шарль Нодье

— О гибельная и непоправимая оплошность! Мы поднесли нашему возлюбленному коллеге не воду радости и здоровья, а воду вечного сна!..

— Вечного сна! — возопил я так громко, как только способен возопить человек зевающий, в чьей речи регулярно образуется изрядное зияние. — Вечного сна! Разрази тебя гром, проклятый распорядитель, вместе со всем твоим патагонским островом!

— «Вечный» — слово не совсем точное, — добродушно перебил меня распорядитель. — Доза не так велика. Согласно совершенно точной прописи, вы глотнули напитка всего на десять тысяч лет, а поскольку вы посвятили свою жизнь поискам совершенного человека, этот небольшой перерыв в ваших академических штудиях пойдет вам только на пользу. Кто знает? возможно, по пробуждении вы обретете то, что ищете[110].

Тут я зевнул изо всех сил.

— Небольшой перерыв! — вскричал я в порыве самого сильного гнева, какой только может охватить человека засыпающего. — Хорошенький небольшой перерыв длиною в десять тысяч лет! А вам не приходит на ум, бессердечный распорядитель, что у меня есть дела дома, что за отсутствием справки о нахождении в живых мне перестанут выплачивать академическую пенсию, а красивая и богатая девица, с которой я намеревался вступить в законный брак, вряд ли станет дожидаться меня десять тысяч лет!

— Не осмелюсь ручаться за нее, — отвечал главный распорядитель. — Находись она здесь и дай она свое согласие, я мог бы усыпить ее вместе с вами, это не составило бы мне никакого труда, но другого способа заставить девушку дожидаться жениха в течение десяти тысяч лет я не знаю. Впрочем, большой беды я в том не вижу. Вы отлично сложены и легко отыщете других любовниц, а десять тысяч лет во сне пролетят совсем незаметно!

Тем временем какие-то люди подхватили меня и куда-то понесли, я же, по вине снотворного действия, оказываемого на меня их дьявольским зельем, почти не сопротивлялся и только зевал все громче. Длинный ряд галерей привел нас в залу сновидцев. Так называются мудрецы, члены местной секты, посвящающей почти всю свою жизнь сну.

— Губа не дура, — заметил Манифафа.

— Хотя глаза у меня слипались, я успел заметить под стеклянными колпаками, на которых несмываемыми чернилами были проставлены номера, немалое число порядочных людей, которые добровольно избрали для себя сонную участь, — одни оттого, что им опротивел мир, в котором они жили, другие оттого, что их посетило вполне естественное желание увидеть мир иной[111]. Уверяю вас, то было самое избранное общество. Кое-кто был накануне восстания из сонных и уже шевелился. Поскольку мне хотелось лишь одного — спать…

— И мне тоже, — сказал Манифафа.

— Да я уже наполовину и спал, — продолжал Вздорике.

— И я тоже, — подтвердил Манифафа.

— … я в глубине души пожелал им всех благ и без проволочек вошел под отведенный мне колпак, где обнаружил весьма удобную — во всяком случае, для человека, которого клонит в сон, — постель, на которой тут же и заснул.

— Спокойной ночи, Вздорике! — пробормотал Манифафа, роняя трубку. — Спи спокойно, и пусть тебе снятся только хорошие сны.

— Проснувшись, я первым делом посмотрел на мои часы. Они стояли. Когда я проснулся…

— Черт подери! — воскликнул Манифафа, растягиваясь на диване. — Когда ты проснулся, я, может быть, еще спал! В конце концов, разрази меня гром, имею я право соснуть часок-другой, если тебе я милостиво позволил продрыхнуть целых десять тысяч лет между началом и концом твоей пространной истории. Я не хочу сказать, Вздорике, что твой рассказ вовсе не заинтересовал меня; напротив, водное сражение морских коньков и забавы четырех юных обезьянок показались мне весьма увлекательны. Я смеялся от души.

Вздорике, который, как читатель мог уже не раз убедиться, обладал умом в высшей степени проницательным, прекрасно понял, что Манифафа, слушая его рассказ, то и дело улучал минутку, чтобы вздремнуть.

— Короли, должно быть, либо очень глупы, либо в высшей степени злонамеренны, — пробормотал он. — Возьмем, например, вот этого: я уже битый час толкую ему о самых трансцендентных и запутанных сторонах морали, философии и политики, а он тратит драгоценные минуты на то, чтобы грезить о сражениях морских коньков и забавах юных обезьянок!

— Что ты там бурчишь, Вздорике? — воскликнул Манифафа. — Ты, кажется, на меня дуешься?

— Я размышлял о том, о божественный Сумабезбродий, что мои странствия достойны того, чтобы довести рассказ о них до конца, а вы ведь выслушали только первую часть трилогии; слово «трилогия» очень важно для моего издателя; оно должно принести мне успех.

— Откуда в душе балагура столько дотошности? Люди, для которых ты пишешь, Вздорике, так привыкли к монограммам из трех букв, что, клянусь честью Манифафы, приняли бы, не моргнув глазом, и трилогию из четырех частей[112]. То ли еще будет! А пока, Вздорике, ради всего святого, поспи и дай поспать мне!

— Трилогия из четырех частей? Почему бы и нет? Такое уж нынче времечко, — пробормотал Вздорике.

Пока он, покусывая ногти, размышлял об этом новом литературном жанре, величавый владыка Сумабезбродии успел уже всхрапнуть целых три раза. Он спал.

Балагур растянулся во весь рост у ног своего повелителя, чтобы без помех предаться размышлениям о достоинстве человеческого рода и его прогрессивном совершенствовании. Он уснул.

Я, с трудом разобравший рукописи Вздорике и выводящий эти строки, в то время как городские часы бьют три пополуночи, а масло в лампе, за которое лавочник мой вымогает у меня деньги с упорством, недостойным порядочного человека, догорает, я чувствую, что перо выпадает у меня из рук. Я засыпаю.

А вы, сударыня?..

ЛЕВИАФАН[113] ДЛИННЫЙ, АРХИХАН ПАТАГОНЦЕВ С УЧЕНОГО ОСТРОВА,

ИЛИ СОВЕРШЕНСТВОВАНИЕ. ПРОДОЛЖЕНИЕ «СУМАБЕЗБРОДИЯ»

Прогрессивная история

Впервые: Revue de Paris, 1833. T. 56. 3 novembre.

17 октября 1833 года Нодье был избран во Французскую академию, поэтому журнальная публикация «Левиафана» подписана «Шарль Нодье, член Французской академии».

В шесть часов сорок пять минут утра Сумабезбродий чихнул три раза подряд.

По этому сигналу учтивые султанские пажи обычно подавали ему шоколад.

Вздорике, лежавший на спине, как обычно поступают все спящие люди, если только они не лежат на правом или даже на левом боку, заметил, что Манифафа не изволит больше спать, и перевернулся на живот.

После этого он рывком сел и продолжил свой рассказ в таких словах:

— Когда я проснулся, божественный Манифафа, причем должен признаться, что голова у меня была довольно-таки тяжелая…

— Это ты, балагур? Мы не видались с тобою добрых десять тысяч лет! Доведи же до конца рассказ о своих похождениях, да не упускай ни одной подробности — того и гляди, это поможет мне опять заснуть.

— Вначале, увидев, что я пребываю под своим колпаком в полном одиночестве, я почувствовал себя околпаченным. Все прочие сновидцы отчалили без лишнего шума, что, впрочем, было мне совершенно безразлично, ибо я спал таким крепким сном, что никакой шум не мог достигнуть моего слуха. Мне пришло в голову, что за время столь продолжительного послеобеденного отдыха обо мне вполне могли позабыть; объятый нетерпением, я с такой силой бросился на стенки моей прозрачной темницы, что мы вместе — я внутри, а колпак снаружи — покатились по паркету. Хорошо еще, что колпак этот был изготовлен из гибкого, эластического и небьющегося стекла, изобретенного патагонцами, благодаря чему я ударился не больше чем человек, который падает с постели в халате, подбитом ватой. На шум прибежал дежурный ученый в сопровождении помощников и, выяснив из моего дела, что я честно проспал положенные десять тысяч лет, и даже с небольшим излишком, любезно выправил мне паспорт, позволявший следовать куда глаза глядят. Он даже не потребовал представить свидетелей, которые бы удостоверили мою личность, что оказалось весьма кстати, ибо отыскать этих свидетелей мне было бы нелегко. Я же в обмен на паспорт подписал для отчетности составленную по всем правилам расписку в получении моей особы, подтвердив, что оная была мне возвращена в целости и сохранности, in ossibus et cute[114], по истечении заранее установленного срока в десять тысяч лет, здоровой, невредимой и хорошо сохранившейся, иначе говоря, без ущерба, порчи и поломки, что, в соответствии с законом, засвидетельствовали присяжные оценщики; таким образом, мы с дежурным ученым покончили дело к обоюдному удовольствию, и я уже собирался с ним проститься, как вдруг, ухватив меня за рукав, он произнес:

— Погодите-ка еще минутку, старина; вы, европейские доктора, должно быть, знаете всё на свете или около того.

— Я знаю больше, чем всё на свете, — возразил я, — ибо я член всемирной миссии совершенствования.