Журнал «Вокруг Света» №01 за 1979 год - Вокруг Света

...И вижу в «Хронике» гравюру, до мелочей знакомую мне по «Малой подорожной книжице», изданной Скориной в Вильно. Сверяю: да, одна и та же гравюра! Бережно, унимая нетерпение, переворачиваю листы «Всемирной хроники» и нахожу остальные три гравюры «Малой подорожной книжицы»: титульные листы «Акафиста богородице», «Акафиста Иисусу», «Канона Иисуса». Совпадает все — формат, композиция, рисунок!

Считаю количество штрихов, которыми обозначены круги на воде в «Каноне Иисуса Навина» и в гравюре из «Всемирной хроники»... Совпадает! А на складках плаща?.. Подсчитываю штрихи, а сам уже уверен — совпадет! Совпало. Но это значит, что мы установили, кто был тот, второй художник, чьи гравюры использовал Скорина в Вильно. Во всяком случае, его адрес — Нюрнберг, типография Кобергеров, и время, когда он сделал свои гравюры, — задолго до того, как Скорина в Праге напечатал первую книгу.

Установить его имя теперь дело техники. Но неизмеримо важнее другое — Скорина, печатая «Малую подорожную книжицу», никому гравюры не заказывал, не было с ним в Вильно никакого художника, он воспользовался уже готовыми, давным-давно сделанными досками. Вот откуда различие стилей, манер, композиции. Вот откуда эти неожиданные сухость и педантизм — прямиком из Германии, из Нюрнберга...

Таким образом, можно считать, что камня, который столько лет сбивал с толку исследователей творчества Скорины, просто-напросто не существовало, как не было в Вильно и художника, который якобы делал гравюры для Скорины.

Значит, исследуя возможность участия Скорины в создании иллюстраций к его книгам, мы должны оперировать только материалами пражского периода, поскольку авторство гравюр виленских теперь установлено — они никакого отношения к Скорине не имеют.

Обращаюсь к академику А. Александрову, крупнейшему специалисту по книжной графике XVI века. Показываю ему фотографии, рассказываю о своих затруднениях. Александров долго разглядывает снимки, тоже, как и я, штрихи подсчитывает. Наконец поднимает голову, глядит куда-то в пространство, чуть пошевеливая губами, словно пробует, как бы половчей начать фразу.

— Видите ли... В начале XVI века в типографии Кобергеров, знаменитой, между прочим, типографии, в которой работали ученики Дюрера, произошел скандал. Три гравера нарушили какие-то цеховые законы, за что и были изгнаны из Нюрнберга. Вполне возможно, что, собираясь, так сказать, в путь-дорогу, они прихватили с собой и несколько досок гравюр. След их потом затерялся. Вполне возможно, что где-то они встретились со Скориной и просто продали ему доски.

А я вспоминаю: уже начав печатать «Малую подорожную книжицу», Скорина срывается с места и едет в Кенигсберг. Зачем? Вполне возможно, что изгнанные из Нюрнберга граверы (или кто-то один из них) осели в Кенигсберге и именно там встречается с ними Скорина...

— Но почему же он не сделал оригинальные гравюры, не заказал их, в конце концов, если не мог сделать сам, а воспользовался, если можно так сказать, уже бывшими в употреблении?

Александров усмехается:

— Я не думаю, чтобы Скорина располагал необходимой суммой, чтобы заказать оригинальные гравюры, — купить доски было дешевле.

— Но еще дешевле было бы сделать их самому.

Чувствую, что эта фраза уже чуть ли не развеселила моего собеседника.

— Вы знакомы с техникой обрезной гравюры?.. Нет? Объясню. Прежде всего делается рисунок, потом он переносится на деревянную доску из груши, бука или вишни. Обрезается. То есть наносится ножом каждый штрих, а потом выбирается фон. Работа эта требует незаурядного умельства и опыта. Некоторые художники делали гравюру от начала и до конца, но чаще всего два последних этапа — обрезание и выемка фона — выполнялись подмастерьями. Это объяснялось и тем, что художнику просто не хватало иногда времени и тем, что у многих из них не было достаточно сноровки в работе с деревом.

Так что вполне возможно, что в Вильно у Скорины просто не нашлось подходящего мастера-гравера, ну а свободным временем он, кажется, никогда не располагал.

Александров глядит на меня уже с откровенной улыбкой...

— Скажите, молодой человек, а почему вы, пытаясь доказать причастность Скорины к созданию гравюр в его книгах, упускаете такой веский аргумент, как его личная монограмма — изображение солнца и луны, соединенных вместе? Сейчас она уже «работает» не косвенно, а прямо. Ведь этой монограммой, которой отмечено большинство гравюр пражских изданий, Скорина словно сам уже говорит: «Это — мое!»

Ну вот и произнесены эти слова.

Франциск Скорина был, по словам Александрова, делатель книг. Он отвечал в книге за все... Помните его «БОЖЕЮ ПОМОЩЬЮ ЗУПОЛНЬ ВЫЛОЖЕНЫ И ВЫТЕСНЕНЫ...»? Естественно, что он при столь серьезном отношении к делу не мог пройти мимо такого важного фактора, как оформление книги, фактора, который должен был помочь читателю «ЧТУЧИ ЛЕПЕЙ РАЗУМЕТИ».

Несомненно, он был автором большинства гравюр в пражских изданиях — он их задумывал, рисовал, следил за исполнением в материале и, поставив на них свою монограмму, засвидетельствовал через века: «Это — мое!»

Поэтому сегодня мы можем сказать о Франциске Скорине — Мыслитель, Гуманист, Просветитель, Первопечатник и... Художник.

О. Белоусов

Оренбургский платок

Не близок путь от Оренбурга до районного центра Саракташ, старинного «гнездовья» пуховязальщиц, и оттуда до села Желтого, где живут и работают известные мастера. Зимняя степь, как пуховый платок, стелется за окном автобуса, наводя на размышления об истоках оренбургского промысла и его истории.

...Одним из первых ученых, рассказавшим об оренбургском крае и его богатствах, был Петр Иванович Рычков. В 1762 году в журнале «Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие» появилась его статья «Топография Оренбургской губернии». Рычков описал жизнь степи и ее обитателей, серьезно заинтересовался козами, которые «около Яика, а особливо на Заяицкой степи табунами случаются и так резвы, что никакой собаке угнать невозможно». Ученый побывал у чабанов, увидел образцы изделий из пуха и предложил наладить в крае пуховязальный промысел.

Уральских казаков, обосновавшихся в свое время на Яике, также не могла не привлечь одежда местного населения — калмыков и казахов. В лютую стужу, когда даже русская шуба плохо держала тепло, скотоводы гарцевали на своих низкорослых лошаденках в легкой с виду одежде из козьих шкур и войлока. «Как же они терпят такой холод?» — дивились казаки. Дивились до той поры, пока не узнали, что под легкими душегрейками у скотоводов надеты поддевки и шарфы, связанные из шелковистого пуха, начесанного с коз. Стали казаки выменивать пух и изделия из него на чай и табак. У калмыков и казахов вязка изделий из пуха была «глухой». Уральские же казачки, знавшие кружева и вышивание, стали использовать в вязке растительный орнамент, живые мотивы природы. Под тихий треск лучин длинными зимними вечерами вязали они нежные шали и тонкие, как паутинки, белоснежные ажурные платки.

Оренбургская пуховая коза... На земле много пород коз, живущих почти во всех широтах. Белая безрогая швейцарская; маленькая аспидно-черная африканская ; крупная грациозная, с белой шерстью ангорская; горбоносая грубошерстная нильская; безрогая, с белой длинной шерстью альпийская; серая молочная немецкая... Но у всех этих коз нет такого пуха, как у козы оренбургской.

Французский доктор Бернье, путешествовавший в 1664 году по Тибету, обратил внимание на прекрасные ткани и головные уборы из кашемира. Бернье заинтересовался, откуда берется сырье для этих теплых и легких изделий, и узнал, что это пух кашмирских коз. Доктор воспылал желанием развести таких коз во Франции. Но прошло немало лет, прежде чем французы начали осуществлять его идею. В 1818 году за кашмирскими козами отправился профессор-востоковед Жубер.

По пути в Тибет он остановился в Одессе и узнал у местных предпринимателей, что между Оренбургом и Астраханью чабаны пасут пуховых коз, потомков кашмирских. Профессор Жубер исследовал пух оренбургской козы и нашел его намного лучше, чем у чистопородной тибетской. Жубер закупил 1300 коз. Эта огромная отара была пригнана на побережье Черного моря и на корабле отправлена в Марсель. Долгое плавание в тесных и душных трюмах выдержали только четыреста коз и всего несколько козлов. Оставшихся животных холили и берегли как заповедных зверей, но козы, увы, стали безнадежно терять свои выдающиеся «пуховые» качества и в течение нескольких лет превратились в грубошерстных. Не прижились они и на прекрасных лугах Англии и Латинской Америки. Стало ясно: для созревания пуха нужны климатические условия, такие, как в оренбургских степях.