Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть II. Превращение - Александр Фурман

АБСОЛЮТНУЮ ГОТОВНОСТЬ

НЕМЕДЛЕННО УМЕРЕТЬ, ПОГИБНУТЬ,

ОТДАВ СВОЮ ЮНУЮ ЖИЗНЬ

В СВЯЩЕННОЙ БОРЬБЕ

ЗА ДЕЛО ВСЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА.

…Об этом можно было только молча мечтать – как о счастье, как о высшей судьбе… И тут вдруг эта Ирка. Понятно же, что ей дела нет до всего этого. Зачем она туда лезет?! Тем более первой!.. Может, она хочет погибнуть первой?.. Впрочем, сейчас не до смеха. В Иркином намерении было что-то нелепое, несуразно-жалкое, но – видимо, из-за ее целеустремленной деловитости – не смешное, а унизительное для всех. Неужели она настолько тупа, что совсем не чувствует этого?

Кроме того, была еще и та давняя история с их игрой в «фашистов». Самому Фурману, например, сейчас было стыдно за их детскую глупость: ничего себе, придумали, во что играть, идиоты… И, между прочим, для него так и осталось непонятным, что Иркой двигало в тех ее «раздеваниях»: наивность или развратность? Дело, конечно, прошлое… Но вот ведь что интересно: она же и сегодня строит глазки и приветливо здоровается на выходе из школы с этим преступным чудовищем Абраком, который чуть ли не при ней бесстыдно грабит всех идущих мимо!.. Она даже как-то призналась, что он ей симпатичен – «не как человек, естественно, а как мужчина»… И вот теперь может так получиться, что она (по ее собственным словам, «уже вполне сформировавшаяся женщина», – дура!) будет среди них – детишек в пионерских галстуках – единственной комсомолкой?.. Фу, какая все это мерзость.

Но главное, никому бы и в голову не пришло думать об Ирке так, если бы она сама не заварила всю эту кашу. Фурман-то знает ее с детского сада, они если и не друзья, то, можно сказать, старые приятели. И он совершенно искренне не понимает, зачем она это делает и зачем идет на конфликт с большинством класса. Может, правда, это родители ее заставляют срочно вступить в комсомол?..

Фурман осторожно спросил у папы, пускают ли за границу пионеров – или надо обязательно быть членом ВЛКСМ? Папа удивился: ни о каких таких ограничениях он не слышал. Да и как бы тогда дети вообще смогли выезжать за границу? А они же ездят – участвуют в детских спортивных соревнованиях, например, да и просто с туристическими группами… Версия давления родителей отпала.

Тем временем в прежде всегда едином общественном мнении класса стали обнаруживаться некие странные тенденции. Так, откровенное равнодушие и наплевательство почему-то проявляли в основном мальчишки из «середняков» (что, между прочим, очень серьезно огорчало Фурмана, который этого от «ребят» не ожидал). Сонные двоечники (некоторые из них даже и пионерами-то не были), напротив, вдруг превратились в активистов общественной жизни и с каким-то нехорошим праздничным возбуждением выступали против Ирки, предлагая самые разнообразные, но одинаково агрессивно-неадекватные меры. Большинство девчонок Ирку осуждали, однако среди них имелись какие-то свои очень сложные групповые размежевания и схождения. Открыто за Ирку выступали вроде бы немногие. Но самым важным было то, что раскол произошел и в так называемом ядре класса.

Если Пашку, решившего «по личным мотивам» сохранять строгий нейтралитет, все же можно было понять: они с Иркой соседи, им еще рядом жить да жить, – то тайное формирование мальчишеской «партии поддержки Медведевой», которую возглавил Смирнов, было – после всех предыдущих разговоров и обсуждений – совершенно неожиданным. К Смирнову по непонятным причинам примкнул уважаемый всеми в классе Быча, а следом за ним и еще несколько менее влиятельных фигур: толстенький Влас-Колбас, рыжий Зюзя, Колеся и Миклухо-Маклай (Мишка Николаев, прозванный так в удачный учебный момент за кучерявость). С самой Иркой новая «партия» никак не контактировала (Фурман нарочно выяснял это у Любки Гуссель), выступая как бы и не за нее, а за какие-то свои особые принципы, о которых «партийцы» пока дружно умалчивали, обещая (или, может, угрожая) «всенародно» заявить о них на собрании.

Необычно нервное поведение старого фурмановского приятеля Власа, который при попытках поговорить с ним то пунцово краснел, то бледнел, обливался потом и испуганно мямлил что-то невнятное, заставило Фурмана заподозрить, что дело тут нечисто. Собственно, на эти подозрения его навел сам Смирнов, по дороге из школы как бы между прочим поинтересовавшийся, цел ли еще знаменитый секретный архив фурмановского Штаба, где он теперь хранится и давно ли пополнялся в последний раз. Фурман тогда лишь насмешливо отмахнулся, а потом задумался. Полностью исключать возможность использования Шапугой для своих целей определенного «компромата» было нельзя, и хотя Власка давно поделился всеми своими «тайнами» с друзьями, существовали ведь еще и родители… А что, если и могучий Быча оказался в сетях у Смирнова таким же образом? Да нет, конечно: скорее всего, его соблазнил какой-нибудь сложный и благородный с виду интеллектуальный аргумент, специально разработанный Шапугой для данного случая, – скажем, необходимость защиты «идеи абсолютной свободы человека» (то бишь Ирки Медведевой), о которой Быча так любит вещать в последнее время, или еще чего-нибудь в этом роде…

Быстро происходящие события, полностью заменившие собой историю Архоса, тем не менее странно пересекались с ней. Извечное архосское соперничество китайцев с вундерландцами явно продолжалось теперь на другом поле – никак иначе Фурман не мог объяснить себе причину, побудившую Смирнова, да и всех остальных всерьез желать вступления Ирки Медведевой в комсомол. Фурман уже несколько раз спрашивал себя, хорошо или нет, что Костя Звездочетов не присутствует при этом новом повороте их «игры»? Как бы он повел себя теперь? Кстати, к своему пионерскому галстуку он всегда относился с кокетливо подчеркиваемым цинизмом, слегка даже пугавшим Фурмана. И сейчас Костя, пожалуй, присоединился бы к партии Смирнова – тоже не из каких-то идейных соображений, конечно, а из свойственной ему хитроватой смутьянской вредности…

Как бы то ни было, противостояние внутри класса с каждым днем становилось все более ожесточенным, приобретая какой-то в буквальном смысле грязный характер. Враждующие стороны распускали друг о друге анекдотически порочащие, а то и прямо подлые слухи, на уроках полкласса было занято производством все хуже рисуемых и все более обидных карикатур, а на переменах «активисты» расходились по своим «могучим кучкам» и переглядывались издали, понимающе усмехаясь друг другу.

Как бы почти помимо своей воли, Фурман оказался в центре самой, наверное, необычной по составу «компании» в истории класса. Кроме разбушевавшихся двоечников, которые теперь явно пытались разом отыграться за все предыдущие годы своего неучастия в общественной жизни, о своем нежелании пропускать Медведеву первой в комсомол уже заявили подавляющее большинство девчонок и примерно четверть парней. Имеющегося количества голосов должно было вполне хватить для победы, и на этом можно было бы уже успокоиться. Но Фурман, занимавший твердую позицию и одновременно пытавшийся удерживать всех «своих» от крайностей и откровенной несправедливости, считал это недостаточным. Ему хотелось, чтобы нелепые Иркины притязания были не просто отвергнуты голосованием, без всякого объяснения причин, но, учитывая крайнюю серьезность вопроса, и она, и все в классе должны были осознать, почему все это произошло именно с ними.

Основные контраргументы «смирновцев» в общем-то были уже известны, и вероятность появления в последний момент каких-то новых убедительных и понятных для всех доводов была крайне мала. Но не такая же Ирка дура, чтобы на классном собрании объяснять свое желание поскорее вступить в комсомол «идеей» собственной абсолютной свободы? Правильно, что она держится от них подальше – такая «поддержка» может только окончательно все испортить. По-настоящему, им же нет никакого дела до Ирки и до того, что с ней будет. Для Шапуги самое главное – выступать против Фурмана. Все равно за что, лишь бы против него! А остальные просто пляшут под его дудку… Дураки.

Фурмана так и подмывало выступить на собрании с пламенной речью и расставить все по своим местам (обрывки этой не только возможной, но и уже близко подступающей к горлу речи преследовали его, сами собой вспыхивая и сгорая в его мозгу). И все же ему почему-то казалось, что это было бы неправильно. Хотя ощущаемый им огненный прилив вдохновения, скорее всего, легко позволил бы ему убедить большинство класса в своей правоте, но… – по справедливости, они должны принять верное решение сами, без такого «воздействия». И так уже слишком много чего было наговорено в последнее время…

Одной из самых яростных «антимедведевских» активисток почему-то оказалась толстая белобрысая, бесстыдно острая на язык и рано созревшая троечница Оля Пыркина. Вообще-то она считалась в классе «полухулиганкой», и вряд ли ей самой в будущем светило принятие в комсомол, но вот ведь – ее тоже задела Иркина «наглость», как она говорила. Фурману теперь приходилось довольно много общаться с ней как с «представительницей народных масс» (т. е. широкого круга девчонок-троечниц), и с близкого расстояния его удивило, что Пыркина способна не только очень трезво разбираться в происходящем, но и четко выражать свои мысли, – почему же она тогда так плохо учится и слывет «безнадежной»? Неожиданно для себя – и несмотря на постоянно выскакивающие из нее резкости и грубости – Фурман проникся к ней странной симпатией и даже зауважал ее. До этого он Пыркину слегка побаивался: была между ними одна давняя история, которую она сама, возможно, и забыла, а он все продолжал злиться и в то же время чувствовать себя виноватым.