Пламенная роза Тюдоров - Бренди Пурди

Я все еще подавала гостям молоко, когда впервые увидела ее. Я замерла на месте, вдруг осознав, что чувствует человек, внезапно заметив затаившуюся в траве змею, когда мой взор упал на высокую худощавую женщину, чья кожа была бела, словно жемчуг, украшавший ее шею, и чьи рыжие волосы были единственным ярким пятном во всем ее облике. Ее темные глаза, казалось, вбивали гвозди в мои члены, я почувствовала, что сердце мое вот-вот выскочит из груди. Эта женщина была так холодна, так царственна и спокойна, что я содрогнулась от ужаса, и мне пришло в голову, что если только она пожелает, то с легкостью призовет дождь, который испортит мне свадьбу, прогнав прочь золотой солнечный свет, согревающий этот счастливый день и меня вместе с ним. Мне даже показалось, что стоит ей взглянуть на мое молоко, оно тут же свернется прямо в позолоченных ведерках. Я не была уверена, что она ненавидит меня, но в том, что эта женщина завидует мне, не сомневалась ни секунды.

Конечно, я знала ее – это была принцесса Елизавета. Мне были известны пикантнейшие подробности ее жизни. Например, совсем недавно все бурно обсуждали скандальные ее развлечения с собственным отчимом – лордом-адмиралом Томасом Сеймуром, который зашел слишком далеко и опорочил всю свою семью, после чего сложил голову на Тауэр-хилл[13], а Елизавета занялась восстановлением своего доброго имени и стала носить лишь девственно-белые наряды, украшенные жемчугом, и жить в тихом уединении. Все вокруг меня перешептывались, поглядывая искоса на ее живот. Хоть он и был плоским, как доска, под сужающимся книзу передом корсажа, все вокруг говорили о том, что она носит под сердцем ребенка лорда-адмирала. Некоторые даже утверждали, что он уже появился на свет и был отдан повитухе, приведенной в покои принцессы с завязанными глазами, которая тайком вынесла его из дома и умертвила, бросив живым в костер. Но Елизавета казалась такой хрупкой и одновременно несгибаемой, такой настороженной и подозрительной, что я попросту отказывалась верить в то, что в этих сплетнях содержится хоть доля правды и что она могла забыть о приличиях и морали и разделить ложе с мужчиной, равно как и в то, что она любила Томаса Сеймура, да и вообще кого-либо в своей жизни. Она была такой холодной, словно ее высекли из векового льда, который огонь страсти никогда не сможет растопить. Ее пламенные рыжие волосы лишь вводили всех в заблуждение – на самом деле, уверена, под кожей Елизаветы скрывались лишь лед и сталь.

Я заставила себя подойти к ней и предложить молока. Царственно взмахнув рукой, она отказалась, но когда я собиралась уже перейти к следующему гостю, она вдруг протянула ко мне руки, взяла мое лицо в свои холеные белые ладони и взглянула на меня так, будто хотела вытянуть из меня всю душу; так смотрит кошка, отбирая дыхание у спящих в ночи. Она внимательно изучала мои черты, будто ища что-то, но я так никогда и не узнала, что именно. Принцесса не сказала мне ни слова. Внезапно она отпустила меня и вернулась к беседе с дородной седовласой женщиной, которая на ходу переваливалась с ноги на ногу. Елизавета назвала ее Кэт – наверное, то была ее служанка, которую также упоминали в слухах о скандальной истории с Сеймуром. Я же оцепенела, мое тело покрылось мурашками. Она напугала меня, хоть я и не могла никак взять в толк почему; уже тогда я понимала, что разгадать эту загадку мне будет не под силу.

Позднее, когда все уже перешли к напиткам и яблочному пирогу, мужчины решили развлечь себя игрой, устроив небольшое состязание, в котором им предстояло не сбрасывать противников с лошадей, а пронзать копьем шею гусыни, обвязанную кружевными золотыми лентами. Когда я поняла, что именно они собрались учинить, то ударилась в слезы, потому как не хотела, чтобы в день моей свадьбы пролилась хоть капля крови. Я побежала к гостям, уже оседлавшим коней, поймала гусыню и прижала ее к груди, пытаясь защитить. Я не выпустила птицу из рук до тех пор, пока отец не подошел ко мне и не забрал ее, после чего утер мои слезы и поклялся, что гусыня не пострадает и доживет отведенные ей Богом дни под его неусыпным присмотром. Затем он велел музыкантам играть плясовую, в то время как разочарованные и недовольные мужчины спешились, сетуя, что глупая мягкосердечная девчонка лишила их такой забавы, став лить слезы по несчастной гусыне, которую все равно рано или поздно ждут печь и стол. Но Роберт прижал меня к груди и усыпал мое лицо поцелуями, заявив во всеуслышание, что после этого любит меня еще сильнее и что «нет на свете сердца добрее, нежели у моей Эми». Спустя некоторое время супруг мой позвал художника, чтобы тот написал мой портрет в подвенечном платье, и попросил изобразить рядом со мной гусыню с лентой на шее, которая ест с моих рук.

Наконец, когда солнце уже стало клониться к горизонту, осветив небо ярким алым светом, пришло время новоявленным супругам уединиться на брачном ложе. Под непристойные крики и советы толпы, усыпающей меня цветами и конфетами, мой сводный брат Джон Эпплъярд и друг детства Нед Флавердью усадили меня себе на плечи. То же самое сделали с Робертом его братья Джон и Амброуз, после чего нас торжественно внесли внутрь дома. Поднявшись наверх, я развязала ленты на своем букете лютиков и, заливаясь радостным смехом, высоко подбросила их, и к падающим цветам тут же потянулись руки наших гостей. Я думала лишь о том, чтобы их непременно хватило на всех. Затем нас внесли в новые покои, где, разойдясь в разные углы комнаты, мы стали готовиться к первой брачной ночи, прикрываемые благочестивыми гостями соответствующего пола.

После того как меня раздели донага, стайка хихикающих девушек и улыбающихся матрон выстроилась в два ряда лицом друг к другу, образовав настоящий живой коридор, ведущий к нашей постели, и подняли руки так, что над моей головой будто выросла арочная крыша. И тогда я, оставшись в одном лишь венке из лютиков, из-под которого лились длинные распущенные волосы, краснея и бледнея, помчалась, нагая, прикрывая руками колышущиеся свои груди, к постели и нырнула под одеяло, где меня ждал Роберт, уже прошедший тот же путь, что и я, из своего угла. Я чувствовала тепло его обнаженного бедра, когда мы прижались друг к другу и слились в поцелуе, после чего я стыдливо накрылась одеялом с головой, потому что все присутствующие стали хлопать в ладоши, подбадривать нас и предлагать нам выпить по последней чарке.

Мы выпили из особой чаши горячего красного вина, смешанного с молоком, яичными желтками, сахаром и специями. Этот напиток должен был «придать нам сил и взбодрить перед страстной ночью любви», как пояснили гости, пришедшие в неистовый восторг, когда мы осушили чашу до дна. После этого они задернули балдахин и оставили нас наедине. Но перед их уходом я успела поймать взгляд наблюдавшей за нами принцессы Елизаветы и заметила, как сузились ее черные глаза и крепко сжались белые тонкие пальцы, теребящие стебелек лютика. И снова я содрогнулась от страха, как будто почувствовав, что пальцы эти могут сомкнуться на моей шее и лишить меня жизни.

Я обвила руками шею Роберта и положила голову ему на плечо, заметив, что он очень напряжен. Тишина, столь внезапно пришедшая на место радостных, поощряющих криков гостей, казалась какой-то неловкой, и я отчего-то испугалась за свою жизнь – сама не знаю почему. Почувствовав руки Роберта на своей талии, я немного успокоилась и хотела уже улыбнуться, как вдруг он отодвинул навес над нашим ложем и встал с кровати. Обнаженный, он прошел через всю комнату и жадно припал к оставленной для нас фляге с вином, не став даже наливать напиток в чашу. Я встревожилась, увидев, как по его груди бежит кроваво-красная струйка вина, напоминающая малиновую змейку, что ползет по черной траве, но он все пил и пил – так, будто ничто и никогда не сможет утолить его жажду. Затем он вдруг швырнул флягу в камин, где та разлетелась вдребезги, и, словно лев, пожелавший насытиться ягненком, прыгнул на меня, вдавив всем своим весом в матрац, с силой схватил за запястья и завел их мне за голову, оставляя под пальцами жуткие синяки.

Я закричала, ощутив его жгучее желание. Он повел себя гораздо грубее, чем позволял себе когда-либо прежде, не обращал внимания на мои мольбы быть со мной нежным, как тогда, когда мы любили друг друга на лютиковой поляне. Я видела, что он зол на меня, но не понимала почему. Знала лишь, что если начну расспрашивать, то только сделаю еще хуже.

Позднее, когда я повернулась к нему спиной и всхлипывала, свернувшись калачиком и обняв подушку, он целовал мои плечи, гладил по волосам и винил во всем вино, но я-то знала, что за этой вспышкой гнева крылось нечто большее и что это как-то было связано с Елизаветой.

Он попросил меня повернуться к нему, сказав, что приготовил для меня подарок. Чтобы избежать неловкости завтра, когда все захотят увидеть простыню, которой было устлано брачное ложе, мы должны были гордо продемонстрировать сухое алое пятно как доказательство моей недавней невинности. А потому он взял свой кинжал с украшенным самоцветами эфесом и сделал небольшой надрез на груди, прямо над сердцем, чтобы его кровь пролилась на покрывало и уберегла меня от бесчестия. Навсегда у него остался небольшой шрам, прямо над сердцем, и тайну эту знали лишь мы, муж и жена: этот крошечный белый след на его бронзовой груди, который мой язык находил столько раз во время ночей, что мы провели вместе, станет самым драгоценным воспоминанием о нашей первой брачной ночи. Затем он снова заключил меня в объятия и любил меня так нежно, что я не смогла сдержать слез. И я уснула, положив голову ему на грудь и слушая его сердцебиение, словно убаюкивающую меня колыбельную.