Лебединая охота - Алексей Николаевич Котов

быть, ты мне еще сказку о Жар-птице расскажешь, чтобы мне полегчало? Или ты эту сказку только для себя придумал, чтобы забыть всех своих жен и детей, которых потерял?

– А терял ли я их, Андрюша?

Андрей отстранился от Тихомира. Он положил руки на стол, взявшись ими за углы, словно пытался удержать себя и не встать.

– Это как же так не терял? – тихо спросил он.

– А так… Я же своих как любил, так и люблю. А тогда чего лишил меня Господь? Того, что их рядом нет?.. Но тогда почему они во мне жить продолжают?

– Временный рай в своей душе устроил, что ли? – недобро спросил Андрей. – Только кончится этот рай, дядя Илья, завтра на кончике татарской сабли. А как нам всем принять другой рай, небесный, после такого ада на земле, что нас завтра ждет?

– А есть ли он, этот рай на земле или небе, Андрей? Он ведь, если и есть, то, поди, забором обнесен. Вот только люди – как дети, все равно через него перелезут.

– Тогда во что же ты веришь, если не в рай? И что человеку нужно, если ему даже райский забор мешает?

– Бог нужен, Андрюша, а не забор. Если ты к огню руку протянешь, что будет? Обожжешься. А если к Богу – свою душу? Обожжешься или обожишься?.. Кто-то об этом не думает, кто-то – боится думать до времени, но если у бочки дно вышибить, куда вода потечет? На землю, потому что в земле рождена, а потом – Бог даст – она снова дождем на землю прольется. Уже и капли, и люди другими будут, но суть-то в них одна – Божья…

Андрей молчал, глядя на снова замигавшую лучину. Он сжал челюсти так, что было слышно, как скрипнули зубы. Рука потянулась ко лбу и стиснула его изо всей силы.

– Слова это только, дядя Илья… Слова!

– Мои – да. Но и Бог – Слово.

Андрей тяжело оторвал руку ото лба, протянул ее и счистил ногтем с лучины слой пепла. Она тут же радостно вспыхнула, освещая избу до самого темного угла. Пламя казалось удивительно чистым и светлым.

– Прорвется завтра татарва через наши стены и никому жизнь больше раем не покажется, – глухо сказал он.

Племянник потер лицо рукой, сгоняя с него остатки усмешки. Его взгляд вдруг подобрел, когда он взглянул на старика.

«Постарел он сильно за последнее время, – подумал Андрей о дядьке. – Жизнь прожил, а счастья не нашел… Вот и придумывает сказки».

…Андрей вернулся домой только поздно ночью. Ждана не спала, и, привстав на локте, с надеждой и болью смотрела на мужа.

– Что там, Андрюша? – спросила она.

– Все тихо… Я полежу немного, чуть светать начнет – растолкаешь.

– Разденешься? Я помогу… – Ждана быстро встала.

– Только кольчугу снять да сапоги… И смотри, не проспи.

Андрей лег рядом с женой, она прильнула к нему всем телом, и он почувствовал теплоту ее тела. В бок мягко давил большой живот Жданы. У Андрея сжалось сердце и как игла укололо острое чувство тоски. Тоска была серой и беспросветной, как болотный, больной туман.

– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, – услышал он шепот Жданы. Он был совсем рядом, и Андрей ощущал теплое дыхание женщины. – Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас…

Слушая голос жены, Андрей немного успокоился, тоска отшатнулась и он подумал: «А может быть, прав дядя Илья? Если Бога нет, что тогда есть?.. Только татарва и смерть? Правда, про рай я с дядькой не соглашусь. Крепкий забор должен быть у рая, чтобы его ни черти, ни татарва не прорвала…»

Пришел сон. Уже сквозь его легкую пелену пробилась еще одна мысль: «Скоро уже…»

16.

Бату проснулся еще до рассвета. В дымоходе было видно темно-серое, без звезд, небо. В юрте никого не было, и только огонек лампадки в углу освещал ворох одежды похожей на сжатое, темное лицо.

Великий Хан не стал никого звать. Он зажег несколько светильников от лампадки и оделся сам. Кряхтя и часто поводя плечами, (доспехи легли не очень ловко) он долго расхаживал по юрте, ища старые, удобные и разношенные сапоги. Иногда Великий Хан что-то бормотал про себя, но еще ленивая, утренняя мысль тут же ускользал от него. Ругая слуг, Бату заставил себя злиться, и мысль постепенно окрепла. Она пошла дальше, к тому, что предстояло сделать сегодня. В теле постепенно прибавилось силы, а в голове ясности.

«Последний дни здесь, – подумал он. – В Степь пора… Там дел много. Не только Кадан и Бури волками на меня смотрят».

Мысль вдруг снова обрывалась и вернулась к необходимости найти куда-то пропавшие сапоги. Бату сел и оглянулся вокруг.

«Отдать бы «волкам» эти сапоги, пусть их рвут себе на забаву», – подумал он и через силу улыбнулся.

Великий Хан уже давно заметил, что на утро после буйного пира у него, как правило, резко падает настроение, подступает раздражительность, и именно поэтому он не позвал никого из слуг. Какая-то странная, тягучая и мягкая мука словно сжимала его сердце, беспокоила разум и не давала покоя. И она становилась сильнее, если захмелевшему хану снился сон о последней охоте с отцом, а это случалось не так уж редко. Давно исчезнувший мир манил его к себе, как бездонная пропасть; отталкивал, как покрытая пылью, сломанная детская игрушка и в тоже время был чем-то неуловимо похож на нежную руку матери. Одиночество уменьшало страдания Бату. По крайней мере, не нужно было соблюдать церемониал одевания и бестолковую суету слуг вокруг себя, никто не прикасался к нему бесконечное количество раз, поправляя что-то, и никто не шептал на ухо торопливые новости и непроверенные слухи…

Бату взглянул на свои босые ноги и пошевелил пальцами. Он вдруг подумал, что сейчас неплохо было бы и в самом деле отправиться на утиную охоту и подышать речным, чистым и влажным воздухом. Застоявшийся запах в юрте сочетал в себе и грубый дух военного лагеря, и китайские благовония, и ароматы женской одежды. Каждый из бесчисленных визитеров и гостей хана приносил свой запах, усиливая мешанину и делая ее еще более неприятной.

«А на озере сейчас хорошо, наверное…», – растерянно улыбнулся Бату, продолжая рассматривать свои ноги.

Он вдруг подумал о том, что отец убил одного лебедя, а второй, с простреленным крылом, ушел.

«Не мог он уйти! – оборвал себя Бату. – Сдох в камышах и не думай об этом. Идти пора…»

Если утром Бату собирался один, все знали,