Кукук - Алексей Евсеев

Позже дед научился распознавать свои возможности и подстраховываться. Он либо шел в ближайшее отделение милиции, где просил милиционеров отвезти его домой на газике, либо ловил беззаботных тимуровцев, и они гордо вели его — героя войны — домой.

У деда был рак. Ему вырезали что-то в горловине. В результате он дышал через оставленную в горле дырку. В неё вставлялась пластмассовая трубка. У трубки были две тесёмочки, которые дед завязывал позади шеи. Он умело пользовался этим увечьем — говорил всем в округе, что это пулевое ранение с войны. Он был участником войны, но благодаря дырке переводил себя в статус ветерана и инвалида.

В магазинах подходил к кассам каждый раз без очереди. Часто было так: бабушка просила меня купить молока или кваса, я шёл с дедом к цистерне, возле которой стояла длиннющая очередь. Дед брал у меня бидон и подходил к продавщице. Та обслуживала его вне очереди. Дед отходил, отдавал мне бидон и шёл пить пиво. Я бежал домой.

Трубки для горла он регулярно кипятил в миске, чистил их газетой, свёрнутой пыжом. Для этого, собственно, и покупались «Правда» с «Известиями». Я всегда с ужасом смотрел на эти трубки и панически боялся до них дотронуться.

Дед получал хорошую пенсию — 150 рублей. Треть из них он отдавал бабушке. Та всю жизнь была занята тремя детьми и домашним хозяйством. Никогда официально не работала и в результате не заслужила пенсии. Ни копейки. Она всю жизнь кормилась огородом да платой дачников за комнаты на втором этаже в их доме.

Дед в молодости был охотником. Об этом говорили многочисленные фотографии, в том числе охотничьих собак, да разобранное ружьё в коморке. Двустволка. Я иногда собирал его воедино, но не мог с ним играть, т. к. оно было мне тяжеловатым. Когда вырос, уже не игралось. В кладовке валялись ёмкости для пороха, килограммы дроби, несколько патронов.

Т.к. дед жил один, то и обслуживал он себя сам. Сам готовил, сам стирал в тазике. Хорошо помню ту его гирлянду на улице из простыней и кальсон. Зима. Бельё задубело. Кристаллики снега на нём блестят. Алмазные кальсоны.

Дед был абсолютно одинок. К нему никто никогда не приходил, за исключением случайных эпизодических невест-воровок. У него не было настоящих друзей. Он никогда не ездил в Питер. Не за чем было. Он, как мне казалось, в отличие от бабушки, не страдал от этого своего одиночества, — был увлечен алкоголизмом.

Будучи маленькими детьми, я и мой брат часто дразнили деда «шипучим гусём» из-за его хрипа. Он бегал за нами с хворостиной. Никогда, правда, не лупил. Пару раз я получил от него рукой по заднице. Не помню за что именно. Бабушка тогда мне сказала, что я в том сам виноват, и жалеть не стала. Нечего, мол, с ним связываться.

И у бабушки, и у деда уже не было своих зубов. У обоих протезы. Ночью они лежали на дне стаканов, заполненных, как тому положено, водой. Иногда они забывали их вставить в рот, и я с ужасом любовался этим зрелищем по утрам. Нет, они не были для меня искусственными!

Раз в неделю дед ходил в баню. Иногда брал меня с собой. В бане было много калек. Шлейф далёкой войны. Я не любил туда ходить.

Отличительной чертой деда были до ужаса заточенные ножи. Он филигранно точил ими мои карандаши. Я тогда охотно рисовал.

В доме было много мышей. Дед ставил на них мышеловки. Бабушка ужасно брезговала этой необходимостью. Не могла даже видеть их трупы. Избавляться от мышиных тушек, просила деда. Тот бросал их в помойное ведро под умывальником. Это ведро служило мне туалетом. Я охотно писал на Микки Маусов. У деда и бабушки для этих дел были ночные горшки с крышками. Туалетом во дворе можно было пользоваться лишь летом. Со временем они оба сильно покосились и было страшно, при моём-то расшатанном вестибулярном аппарате, что вот-вот доски хрустнут, и я полечу вниз.

Несколько лет подряд бабушка заводила кур. Рубить им головы по осени приходилось также деду. Он ловил жертву, брал топор, клал трепещущуюся куру на топчан и рубил. Обезглавленное тело жило ещё долго, иногда даже в руках у бабушки, начавшей его ощипывать. Мне нравились только цыплята. Я покупал их сам — по пять копеек за штуку. На рубль выходило двадцать штук. До куриного возраста доживала лишь половина. Прочих воровали кошки.

Под конец месяца деньги у деда заканчивались. Он просил у бабушки дать ему в долг. Бабушка отказывала, говорила, что денег нет. У тебя, мол, в два раза больше пенсия, чем у меня. Дед просил денег у меня. Я всегда давал, если было. Дед таким образом невольно приучал меня к ростовщичеству. Если я давал ему рубль, он с пенсии возвращал мне три, если три — то пять, если пять — то червонец. Пристрастие к деньгам у меня, однако, так и не привилось. Я их тут же тратил. Большей частью на марки, которые собирал. Меня каждый раз смущало, когда дед просил что-то сделать для него за деньги: протереть пыль с люстры, например, сбегать в магазин за хлебом, нарубить дров.

Дед любил дарить мне лотерейные билеты и юбилейные рубли.

Бабушка пользовалась алкоголизмом деда, продавая ему за рубль стакан самодельного вина. Для этого у неё в спальне стояла 50-и-литровая бутыль. Вино она делала из черноплодной рябины.

Прежде чем умереть дед, успел познакомиться с Таней. При первой их встрече он долго держал её за руку и расхваливал меня.

Потом он умер. Я не помню, когда точно, я также не помню дату его рождения. Даты рождения деда и бабушки, даты их смертей… Я их не знаю. Боже! Ладно, память дырявая, но можно же было их записать. Не записывал. Как так можно?!

Мёртвый дед лежал на веранде с полоской бумаги на лбу, на бумаге какая-то церковная формула, иконка в руках. Его обмыла и подготовила к похоронам бабушкина сестра Нина. Она сказала мне, приехавшему на похороны, чтобы я попрощался с ним, взяв деда за руку. Рука была бумажной, сухой. Я тогда не заплакал. А сейчас вот расплакался.

Бабушка, как я уже сказал, была трудоголиком. Она вставала часов в 5–6 утра и сразу же бежала в огород. В нем проводила весь день, прерываясь лишь на короткий дневной сон, да приготовление пищи. Ходила, конечно же, в магазин. Не всё вырастает в огороде.

В её владениях был десяток яблонь, плантация малины, кусты чёрной и красной смородины и рябины, каринка, крыжовник, картофельные поля, грядки с огурцами, морковью, укропом, горохом, уголок с ревенём.

Всё это нужно было вскапывать, сажать, пропалывать, поливать, стричь, удобрять, накрывать плёнкой… Затем собирать, солить, мариновать, крутить банки с вареньем… Бабушка иногда ходила на рынок продавать часть урожая. Это тоже была одна из статей её дохода.

Удобрения, кстати, использовались натуральные. Мы ходили с ней на поле, где паслись коровы. Бабушка тащила за собой тележку с вываркой, в которую лопаткой собирала коровьи лепёхи. У меня была функция разведчика. Я бегал по полю и кричал: Баушка, сюда! Смот'и, здесь и здесь! И здесь! Смот'и, а эта какая ог'омная! Вот это да!..

Повзрослев, я стал стесняться этого занятия.

Коровье дерьмо каждый раз было украшено десятками мух. Меня передёргивало от омерзения, когда они садились мне на руки.

За грибами мы ходили тоже вместе.

Бабушка вела тетради с прибылью и расходами. Те знаменитые тетрадки в клеточку по 96 листов в кожаной обложке. Каждый день она записывала в них сколько и на что потратила, сколько получила за фрукты и овощи на рынке, кто приезжал в гости… Своеобразный дневник в цифрах.

В деревенской жизни отсутствует центральное отопление, а значит, нужно было запасаться дровами на зиму. Этим занимались большей частью я и мой дядя. Дед лишь платил за услуги.

В то время, когда я ходил в школу и жил в городе, бабушка пыталась меня навещать, привозя с собой неподъёмные сумки с вареньем и солёными огурцами. Родителям были не по нраву эти набеги. Отчим всё чаще не здоровается с ней, мама раз за разом, открывая дверь и увидев за ней незваную гостью, цедила: Опять!

Бабушка всё понимает, но ей ужасно одиноко. Она ездит иногда к сёстрам, но с теми ей скучно, они ей по сути дела чужие люди.

Отчим презирает бабушку. Бабушка терпеть его не может. Он для неё трутень. Чашку за собой помыть не может, неряха… «Морду себе отрастил вон какую! Боров.» — частая её фраза, когда мы наедине.

Маму раздражают её речевые ошибки: звОнит, ложит, у ней… Не у ней, а у неё — каждый раз слышны мне эти поправки.

Ей тяжело давались эти уроки русского языка от собственной дочери. При этом бабушка наизусть помнила весь город, все улицы, более того, прежние их названия. Я, например, знал всегда лишь улицу, на которой живу, плюс две-три в округе. А ведь я в этом городе родился и жил.

Бабушка донимала меня лишь одним: питанием. Она жутко переживала мою худобу. Мечтала увидеть меня пухленьким. Оттого это бесконечное навязывание: съешь это, вот это, да это… Позже я услышу фразу из песни Петра Мамонова: «Только не лезь ко мне со своей бесконечной едой!». Нечто подобное хотелось сказать и ей. Уж больно эта тема была для меня болезненной. Есть-то не хотелось.