Мемуары - Лени Рифеншталь

В это время меня больше всего волновала судьба моего единственного брата. Поверив клеветническому доносу, Гейнца перевели в штрафную роту. На Восточном фронте его разорвало в клочья взрывом гранаты.

Незадолго до смерти Абеля Ганса в Париже в возрасте девяноста лет английский режиссер Кевин Браунлоу,[111] почитатель Ганса, отыскал попорченные за десятилетия пленки, шаг за шагом восстановил их и успел показать новую копию «Наполеона». До мирового успеха, особенно в Соединенных Штатах, мастер уже не дожил.

Эрих Мария Ремарк[112]

Тогда же я познакомилась с еще одним необыкновенным человеком — Эрихом Марией Ремарком. Однажды он позвонил в мою дверь и представился журналистом, хотел сделать мою фотографию для журнала «Шерль-магацин». Вскоре я познакомилась и с его женой. Впервые мы встретились на премьере фильма во дворце «Глория» на Курфюрстендамм, и эта женщина произвела на меня необыкновенно сильное впечатление. Была она не только очень красивой, но и очень интеллигентной. Высокая, стройная как манекенщица, очень оригинально и со вкусом одетая, в ней было что-то от загадочности сфинкса, по типажу она подходила на роли роковых женщин, символом которых позже стала Марлен Дитрих.[113] Думаю, многие мужчины завидовали Ремарку. Я ей понравилась, мы подружились.

Когда она приходила ко мне — а это случалось частенько, — то всегда приносила рукопись мужа. «Поскольку он слишком загружен работой, — говорила фрау Ремарк, — часть его трудов приходится брать на себя: править тексты и даже дописывать за него главы». Это не удивляло меня — она была очень умна. Лишь позднее, когда книга под названием «На Западном фронте без перемен» прославилась на весь мир, мне вспомнилось время, когда фрау Ремарк так напряженно работала над ней. Ремарк имел обыкновение заезжать вечерами за женой, и у меня сложилось впечатление, что они вполне счастливы. Но вскоре мне довелось стать свидетельницей отвратительной сцены.

Ремарк хотел познакомиться с кинорежиссером Вальтером Руттманом,[114] с которым у меня были хорошие отношения. Я решила устроить вечеринку. Шнеебергер находился на съемках вне Берлина, так что мы собрались вчетвером. Фрау Ремарк — она приехала в элегантном длинном вечернем платье, одевшись как на торжественный прием, — выглядела восхитительно. Рыжеватые вьющиеся волосы, забранные цветными заколками, эффектно оттеняли молочно-белую кожу. Она понравилась не только мне и своему мужу, но — особенно — Вальтеру Руттману.

Поначалу вечеринка проходила очень оживленно и весело. Мы пили вино и шампанское. Фрау Ремарк всячески подчеркивала свою привлекательность и совсем вскружила Руттману голову. Вначале я полагала, что это всего лишь легкий флирт, но, когда все стали чувствовать себя более раскованно, Руттман и фрау Ремарк неожиданно встали из-за стола и удалились в другой, менее освещенный угол с креслами. Я осталась с Эрихом, который пытался заглушить ревность вином. Парочка вела себя так, что я не знала, как поступить. Ремарк сидел с опущенной головой на кушетке, уставившись в пол неподвижным взглядом. Мне было ужасно его жалко. Неожиданно фрау Ремарк и Руттман оказались перед нами, и она сказала мужу:

— Ты слишком много выпил. Вальтер проводит меня до дому. Увидимся позже.

Я пожала несчастному Эриху руку. Проводив гостей до первого этажа, я сказала ей:

— Не заставляйте вашего мужа так страдать.

Она лишь улыбнулась и послала мне воздушный поцелуй. Руттману я руки не подала, почувствовав отвращение к его поведению, равно как и к поведению его спутницы.

Я возвратилась в комнату, нашла там рыдающего Ремарка и попыталась утешить — нервы у него совсем сдали.

— Я люблю свою жену, люблю до безумия и не могу потерять ее, иначе мне не жить.

Он снова и снова повторял эти слова, при этом его всего трясло. Я хотела вызвать такси, но получила отказ. Так мы просидели всю ночь. В утреннем свете он выглядел полной развалиной. Теперь я без всякого сопротивления смогла усадить его в такси. Сил у меня не осталось совершенно. После Фанка мне во второй раз пришлось видеть мужчину в таком состоянии. Оба они были чрезвычайно одаренными людьми, но очень ранимыми.

Два дня спустя Ремарк позвонил мне. Голос его звучал глухо и взволнованно:

— Лени, моя жена не у тебя? Ты не видела ее, она не звонила? — Эрих едва дождался моего отрицательного ответа и прокричал в аппарат: — Она больше не возвращалась, я не могу ее найти. — И положил трубку.

Вечером он пришел ко мне и стал выплакивать свою боль. Пил одну рюмку коньяка за другой и снова и снова уверял меня, что их брак до встречи с Руттманом был безоблачным и счастливым. Он не мог понять ужасного поведения жены, верил в чудо, хотел все простить, только бы она вернулась. Но та даже мне не позвонила. Я пыталась поговорить с Руттманом, но никто не подходил к телефону.

В течение примерно двух недель отчаявшийся Ремарк почти ежедневно приходил ко мне. Затем неожиданно сообщил, что не может больше находиться в Берлине, возможно, пройдет курс лечения, во всяком случае ему нужно уехать. После этого Эрих больше никогда не звонил и не приезжал ко мне. О жене его я тоже в течение многих лет ничего не слышала.

Через некоторое время, после того как Ремарк в последний раз посетил меня — прошло несколько недель, — я прочла в газете, что фрау Ремарк покончила жизнь самоубийством, выбросившись из окна. Сообщение, как потом оказалось, было ложным.

Позднее пресса сообщила и о Ремарке. Уже в конце следующего, 1928 года появился роман «На Западном фронте без перемен». Поначалу — частями в газете «Фоссише цайтунг», а год спустя книгой в издательстве «Пропилеи». Успех сенсационный. Уже через три месяца было продано больше 500 тысяч экземпляров, потом, еще до окончания года, — 900 тысяч. Небывало! Конечно, я жаждала прочесть роман, который частично писался и правился в моей квартире — ведь тогда мне не удалось увидеть ни одной строчки. Можно ли было предположить, что Ремарк, малоизвестный журналист, работавший в газете «Спорт в иллюстрациях», станет мировой знаменитостью. Роман оказался потрясающим. Он правдиво рассказывал о жизни солдат на Западном фронте, ни единым словом ничего не приукрашивая. Когда потом, в 1930 году, одноименный фильм, снятый в Америке, стали показывать и в Германии, дело дошло до демонстраций. Они были так хорошо организованы, что показ фильма, как я узнала, запретили в разных странах уже в декабре того же года.

Я была на премьере в берлинском кинотеатре «Моцарт» на площади Ноллендорфплац и стала свидетельницей того, какими средствами мешали показу. Неожиданно в зале раздались громкие крики, и возникла паника — я сначала подумала, что начался пожар. Девушки и женщины с пронзительным визгом повскакивали с мест. Фильм был прерван. Выйдя из кинотеатра, я услышала от окружающих, что панику устроил некто доктор Геббельс, имени которого раньше я даже не слышала, выпустив в зал несколько сотен белых мышей. Из газет стало известно, что уже в 1929 году Ремарк уехал в Швейцарию, а в 1939-м эмигрировал в США. Умер он в Локарно[115]25 сентября 1970 года.

В 70-х, кажется, годах мне в Мюнхен позвонила фрау Ремарк. Обе мы сожалели, что новая встреча у нас не получается. Я как раз готовилась к отъезду в Африку.

Белая арена

Много заниматься спортом и гимнастикой я стала, чтобы прогнать депрессию. «Большой прыжок» пользовался поразительным успехом, однако меня временно не снимали. После завершения работ над «Прыжком» Фанку не удалось начать работу над другим игровым фильмом, и он принял поступившее из Швейцарии предложение снимать зимние Олимпийские игры 1928 года в Санкт-Морице.[116] Так как кинооператором он взял Шнеебергера, а я была без работы, то поехала в Швейцарию в качестве зрительницы.

Это было большое событие. Уже сам по себе сказочно красивый ландшафт Энгадина в качестве обрамления тогда еще только-только возрождавшихся Олимпийских игр был словно декорацией «Зимней сказки».

Под впечатлением от Игр я написала тогда свою первую корреспонденцию для берлинской газеты «Фильм курир». Мне хотелось бы процитировать из нее несколько строк, чтобы передать настроение тех волнующих дней, которые я пережила с восторгом, на какой способна только молодость:

17 февраля 1928 года.

Уже перед началом Олимпиады все было великолепно — глаз наслаждался, богатство красок на белом снегу доставляло такую же радость, как разноцветные ковры на белом фоне. Гости со всего света — от Гонолулу до Токио, от Кейптауна до Канады, — только индейцев я не видела. Так много молодых людей, пожалуй, еще никогда не собиралось вместе. Все такие веселые, радостные, словно соревнующиеся с ярким солнцем на голубом энгадинском небе.