Падаль - Дмитрий Щербинин

Сашка бросился было на помощь матери, но другой солдат поймал его и, покраснев от натуги, удерживал все последующее время - Сашка брыкался и брызгал слюной.

- Ах ты ангелочек, - зашипел изуродованный и сильно ударил ее головой о стену, - и муженек твой ангелочек, да - так ведь, потаскуха?

- Она не знает ничего, отпустите ее, а меня... - сапог обрушился на Иванову челюсть выбив те зубы, которые там еще оставались, кровяное пятно поползло по полу, набираясь в щели между досками.

- Ах, да она не знает. Конечно, какая у вас тут эта... как там у них называется?

- Идиллия, - подсказал кто-то из солдат.

- Во-во, идиллия! Никто ничего не знает, все ангелочки. Такие прямо ангелочки: муженек скотина детей на расстрел возит, а женушка его распрекрасная тут под гнидами фашистскими подстилается! Ах как все мило! Ах какая идиллия!

- Неправда! - заорала Марья и изуродованный еще раз ударил ее лицом о стену: на этот раз была разбита губа и нос; кровь превратило ее лицо в красную, уродливую маску.

И тут зазвенел чистый, непривычно спокойный, словно бы пришедший из иного мира где нет войны, голос Иры:

- Не трогайте пожалуйста больше маму, дяденьки. Она так много уже страдала, посмотрите: у нее ведь седина в волосах - это она за нас так переживала. Пожалуйста, не делайте ей больше больно.

Обоженный выпустил резко Марью; а Иван, удерживаемый пол дюжиной солдат, хрипел кровью с пола:

- Берите меня. А они ничего не знали, их оставьте. Со мной делайте все, что хотите, но их не троньте!

- Хорош командир! - изуродованный шагнул к нему и размахнувшись со всех сил ударил Ивана сапогом в бок, что-то хрустнуло там и сквозь объявшие мозг кровавые круги, он понял, что не может больше дышать.

- Так его, так! - безумно захихикал сокрытый под бородой дед.

- Ваш муж возил детей и женщин на расстрелы. - безжалостно и ясно проговорил изуродованный и тогда мир перед глазами Ивана померк: когда прозвучали эти слова, тьмой, непроглядной тьмой наполнился его дом - рухнули последние надежды, что вернется когда-нибудь то, что было до начала войны. Но, погружаясь все глубже и глубже во мрак он все еще слышал этот голос, он рвал его сердце раскаленными клещами:

- У нас есть много свидетелей! Он палач! Он падаль! Его будут судить перед всем народом, а потом расстреляют.

- НЕТ!!!

- Хватит орать! Хватит орать я сказал, сучка!

- ОТПУСТИТЕ, ОН НЕ СДЕЛАЛ НИЧЕГО ПЛОХОГО!

- Хватит орать, сука! - глухой удар, слабый вскрик Марьи, - А ну не ори, а то тут прямо и пришью! А ну неси, этот кусок падали, ребята!...

- НЕ-Е-ЕТ!

* * *

Темнота: непроглядная, душная, вязкая - он не мог пошевелить ни руками, ни ногами, ни мог подумать о чем-либо ясно. Он мог только ужасаться и безмолвно орать, когда маленькие залитые липкой, теплой еще кровью невидимые во тьме детские ручки проводили по его лицу и все шептали и шептали какие-то слова. Жара все росла, распирала его изнутри, не давала пошевелиться. Он жаждал вырваться из этой тьмы, но время все тянулось, а выхода не было. Время шло... или не шло? Или оно остановилось в этом душном месте, и будет так целую вечность?... Время - шло ли оно? А жар и духота все увеличивались. Он умирал, когда поток ледяных игл разодрал его лицо...

- Встать! - удар в щеку и затем еще один ледяной поток. Жесткие пальцы схватили его за подбородок и поволокли вверх. - Очнись! - удар в щеку.

Перед глазами медленно стало проясняться нечто столь ужасное, что захотелось обратно в душную, наполненную залитыми кровью, разбитыми детскими ручками тьму... Еще один удар в щеку, отозвавшийся тупой, не проходящей болью в разбитых деснах.

- Очнись же, падаль! - звук плевка... - А ну смотри по сторонам... а, что не нравиться?

Голова кружилась, и глаза наливались тьмой, но все же он мог уже видеть: это был вырытый где-то глубоко под землей подвал - Иван чувствовал метры бетона, которые отдели его от поверхности, от свежего воздуха... Везде в этом подвале была кровь; запекшаяся, она покрывала толстыми, источающими запах гнили слоями все: и стены, и потолок, и пол, и придуманные человеческим гением орудия пыток... Огромное количество клиньев, загнутых крючьев, черных от крови молотков и пил, плетей, и каких-то совершенно не мыслимых, одним только видом вызывающих резь в голове металлических конструкций с зубами, клыками, шипами, зажимами... И все это слабо мерцало, и едва заметно шевелилось при свете лампочки, делящей свое одиночество с несколькими пятнами крови. Иван вскинул голову, когда ему почудился свист ветра долетевший сверху...

- Что не нравиться?! - перед ним сидел, буравя его злобой, человек с сожженным лицом. В свете лампочки, казалось, что все черты его лица оплыли, как восковые. - Ты только в штаны не наложи - это не для тебя, хотя стоило бы! Это ОНИ все сделали, это ОНИ наших здесь терзали! Но мы то не ОНИ! Мы то им не уподобимся... хотя стоило бы тебя падаль! Знаешь зачем я привел тебя сюда, а?... А чтоб ты потом не отнекивался - вот смотри, все просто - здесь ОНИ наших рубили, долгими днями рубили... да... А ты, падаль, потом их отвозил. Это чтоб не пищал ты потом, что ничего не знал. Все ты знал, падаль! Не слепой ведь был, видел ведь все...

Иван опустил голову и дрожа от рвущегося из души желания вырваться отсюда прочь прошептал:

- А над нами сейчас светят звезды...

Удар в челюсть.

- Не притворяйся кретином! Ты все понимал! Ты за все в ответе! Ты!

- Она и сейчас над нами - эта великая глубина. Вы бы только посмотрели в нее! Только бы руку к ней протянули. А как представишь все эти миллиарды звезд... галактик!... Как представишь... - еще один удар, но для Ивана он был как поцелуй младенца. Захлебываясь кровью, не останавливаясь, он продолжал, - когда смотришь в нее, в глубь эту так дух захватывает и видишь, что земля наша лишь маленькая песчинка, против этого взирающего в самую душу нашу человеческую неба... А мы не смотрим, - еще один удар в основание носа - Иван повалился на пол, но его тут же подхватили и посадили обратно на стул. Брань... еще удары, потом вновь поток холодной воды, но он все говорил, - я, со своими маленькими страстишками ничтожество против этого купола. Да и все эти страсти - все, что владело нами - это все суеченье в кровавой нами же поднятой пыли...

Горячее от злобы дуло ударило его в лоб и выкрикнуло:

- Философ! До трех считаю: не заткнешься пристрелю...

* * *

Зал напоминал пещеру с грязными стенами; здесь было холодно - отопление, похоже, совсем не работало; также не хватало и света - льющаяся с потолка грязная световая каша выделывала на лицах людей глубокие тени, от чего все они становились похожими на мертвых. А людей в этот зал набилось огромное множество, они плотно расселись на лавках, столпились в проходах, но все же места не хватало. Толпились еще и в коридоре и оттуда продолжали напирать, все плотнее утрамбовывая массу в зале. Несмотря на холод, было душно и дышали часто; кашляли, ругались... На лицах стремительно сменялись эмоции: то радость, когда говорили об освободителях, то ненависть и презрение, готовность убивать - тогда косились на запертых у стены в ржавую железную клетку. Там сидели трое: детина с жирным лицом заросшим черной, похожей на иголки ежа, щетиной, с огромными кулачищими, синими и тоже распухшими; еще один, про которого можно бы сказать "человек без особых примет", если бы не слезы, которые он судорожно смахивал дрожащими руками; а третьим был Иван.