Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро - Эндрю О'Хоган

Мэрилин встала, посадила меня в кресло, а сама взяла со стола черный парик и очки. Доктор Крис с напором продолжила:

— «Подобная привязанность означает, что их автобиографический образ формируется под влиянием важных и бережно хранимых детских фантазий».

— Джон Хьюстон снимает фильм про Фрейда, — сказала моя хозяйка, надевая пальто. — Он хочет взять меня на роль Сесилии, прототипом которой стала Анна О. Как по-вашему, стоит попробовать?

— Нет, не стоит, — без промедлений ответила доктор Крис. — Ужасная затея, выбросьте ее из головы.

— Убедительный аргумент[24].

К тому времени доктор Крис уже вернулась к столу. Она подняла глаза от книги.

— Хотите закончить пораньше?

— Да, мне еще работать.

— Хорошо, Мэрилин. — Она продолжила читать вслух из книги: — «Образ жизни пациента лучше всего рассматривать как частичное воспроизведение подавляемых детских фантазий, нашедших пристанище в его автобиографических конструктах».

— «Пристанище» — хорошо сказано, — проговорила Мэрилин.

Мы вышли в вестибюль, и, пока ждали лифт, нас окатило внезапным холодом из парка. Завтра вернется снег. Мне захотелось очутиться в Нью-Йорке задолго до появления зданий, машин, современных художников и дорогих мозгоправов, во времена голландских монет и одиноких кораблей в порту. Мэрилин беззвучно произнесла еще несколько строчек из монолога, промокнула платком глаза и засмеялась. Она сунула меня под пальто, и мы стали ждать лифт, а в кабинете доктора Крис уже заиграла музыка.

Глава восьмая

Если приключения — это стихия бродяги, то движение — его кислород. В тот день я носился, прыгал, катался по земле, стоял на задних лапках, гавкал до хрипоты и бегал до полусмерти за нищими, такси и дирижаблями с надписью «Эссо». Днем я занимался поисками новых глаголов, пока актеры на Сорок четвертой улице приглаживали волосы и мечтали стать Марлоном Брандо. Об актерах можно сказать многое: они показывают людям их истинную сущность, но мало кому действительно под силу эта задача. Я помню картинку: миссис Хиггенс на кухне Чарльстона ставит колокольчики в желтую вазу. Всякий раз, думая об актерском гении, я представляю себе эти цветы: колокольчики были вполне настоящими, даже мокрыми от росы, но в том доме они будто бы ждали часа, когда превратятся в искусство, а на это уходили недели. Наконец краска на полотне просыхала, а от самих колокольчиков уже ничего не оставалось. Так и молодым актерам для создания чего-то постоянного и вечного приходится жертвовать всем, что у них есть.

В Америке тех лет подъем личности, индивидуальности ощущался как событие исторических масштабов. Во многом это история и моей жизни. Все эти молодые актеры, как и я, приехали из других стран, но их голоса со временем приобретали современное американское звучание, сливались друг с другом и формировали новые взгляды на пространство, секс, деньги и искусство. Мистер Страсберг наполнил здание переоборудованной церкви на Сорок четвертой улице воспоминаниями о Московском художественном академическом театре. Мистеру Страсбергу все казалось глубоко личным, и в его глазах до сих пор стояла скорбь по брату Залмону, который умер от гриппа в 1918-м. В коридорах переоборудованной церкви на Сорок четвертой улице звенели новые, полные оптимизма голоса сыновей и дочерей других стран. Они обрели свою землю и свои истоки. Они стали американцами. В тех коридорах — и прочих, подобных им, — я слышал, как эти напористые голоса подкрепляют собой великую традицию. И должен сказать, чувствовал себя частью напора.

То был голос Измаила, призывающего на помощь Божью ярость; голос Уолта Уитмена, воспевающего себя и большую дорогу; голос Фицджеральда, щебечущего благозвучные истины духу времени; голос Гертруды Стайн и Багза Банни, вытаскивающего хохмы из шляпы; мистера Эда, говорящего коня, который впервые появился на телевидении в 1961-м и оставил отпечатки своих копыт на длинной колее американской риторики; Гека Финна и Стюарта Литла, Элвиса Пресли и Эмили Дикинсон, Холдена Колфилда и канарейки Твити, Сэла Парадайза и Нила Кэссиди, Даффи Дака, Гарольда Арлена, Джона Кеннеди и Оги Марча. Американцы от рождения. Громкоголосые. Нам, троцкистам, неприятно это признавать, но именно Америка — любимая, золотая, инфантильная Америка — объединила хроники личных амбиций с мифом о коллективном сознании и создала гимн, о да, гимн будущему, гимн человеческому духу и бескрайним просторам. В нем пелось о надежде. Миллионы живых созданий закрывали ночью глаза, гадая, проснутся ли они завтра утром. «Холодная война» оказала волшебное действие. Она привела нас к осознанию жизненной ценности каждого дня в контексте взаимногарантированного уничтожения. И некоторые из нас обрели голос — там, на самой вершине катастрофы. Я видел ее искривленные очертания и теперь добавляю свой лай к ее рытвинам и расселинам. Стоя в том коридоре, я осознал, что в американский характер просочилась новая идея: она была антигомеровской, она сообщала неотложность нашим странствиям. Идея звучала так: домой мы уже не вернемся.

Мистер Страсберг вошел в репетиционный зал. Вот он, гуру, волшебник, старый мультяшный котяра. Его беспокоила собственная женственность, и, возможно, именно поэтому он часто изъяснялся стихами, но втайне читал Колетт и при любом удобном случае старался думать по-кошачьи. Его ученики — ликующие, задыхающиеся и полные надежд — расселись по рядам и стали разглядывать усатое лицо Страсберга. «О чем он думает в эти секунды, перед тем как заговорить?» — гадали они. Я отвечу, можно? Его мысли покатились ко мне, точно новенький блестящий четвертак по прорезиненному полу. Он думал о Кики-ля-Дусетт, кошке Колетт, которая бродила по квартире с зелеными стенами на рю де Курсель, раскладывая изящные кучки по паркетному полу. Атмосфера в той парижской квартире, вспоминал потом Страсберг, была сложной, горькой. Мучительной[25]. Когда Ли хотел почувствовать глубокомысленное умиротворение, он пытался вспомнить снег над Парижем в последний день 1908 года. Ему на ум приходили строчки из письма Колетт, в которых она рассказывала о падающем снеге, похожем на «шениловый занавес, пушистый и ванильный на вкус». Вот о чем думал мистер Страсберг, оглядывая молодых людей, собравшихся в Актерской студии. За мной присматривал приятный джентльмен по имени Кевин Маккарти. Я сидел у него на коленях и смотрел, как мистер Страсберг начинает свое обращение к ученикам: его глаза восторженно поднялись к потолку, а последняя мысль умолкла — мысль о Колетт и двух ее питомицах, играющих под парижским снегом, «точно три безумные женщины на безлюдных улицах города».

— У меня тоже есть голос, — сказал я Кевину. — С каждым месяцем он крепнет и набирает силу.

Должен признаться, в следующий миг я засмеялся, уловив воспоминание мистера Маккарти о словах моей хозяйки: «Ли научил меня дышать, как актриса. Вообще-то я слышала, что дыхание нужно для другого».

— Держись крепче, малыш, — сказал Кевин.

Ли Страсберг оторвал взгляд от потолка и обратил его прямо на меня. Я устроился поудобней, и он начал.

ВСТУПИТЕЛЬНАЯ РЕЧЬ МИСТЕРА СТРАСБЕРГА

Ведь в том и наш триумф, друзья мои актеры, —Не обращать вниманья на дурные приговоры.Подчас мы медлим, иногда забываем слова,Но планкой нашей остаются небеса.Мы тайны времени стремимся показать,Веру и все прочее,Быта благодать.Воображение — наш самый главный бог,Вы меня слышите, Генри, Мэрилин, Пол?Придите однажды домой, лучше одни,И ощутите новых чувств трезвон внутри.В этом весь метод, система, подход:Труд и все прочее,Но мечтам дайте ход.В Лоуэр-Ист-Сайд, работать не в силе,Я долгое время жил в О'Ниловом мире:Иммигрантский эфир, бары, причалы —То было нашего пути начало.Клей для париков — до сих пор моя головная боль,Память и прочее Помогают вжиться в роль.Не оскверняйте тишину аплодисментом,Игра на сцене — как признанье в сокровенном,Искусство чувствовать сродни искусству жизни,Мы не играем, а вникаем в смыслы.Полная сознательность важнее всего,Чувств и прочего, —Человеческое зерно.

Ученики с трудом удержались от аплодисментов. То был Страсберг в своей лучшей — сентиментальной, экзальтированной, неотразимой — ипостаси; крупные слезы сверкали в его печальных глазах. Вот как нужно управлять людьми одной силой и масштабом переживаний: аргументы его были не сильнее, чем у остальных учителей, слова — не доходчивей, идеи — не оригинальней, однако запасы чувств мистера Страсберга воистину потрясали; он так легко и быстро вызывал и демонстрировал любое из них, что студенты считали его воплощением харизмы. Страсберг убеждал не тонкостью примеров, а душевным размахом — прием всякого талантливого вождя и настоящего задиры. Но с какой бы любовью ни говорил он о своих актерах и их потенциале, за этими словами крылся неизменный намек на тяжелый характер. Как всегда бывает с богами и часто с американцами, его призывы к успеху таили в себе ужасный гнев, который обрушится на любого потерпевшего неудачу. Но в тот день, когда в студии ставили сцены из «Анны Кристи», мистер Страсберг походил на старого короля, похваляющегося перед гостями своими сокровищами. Он еще никогда не испытывал такой радости от того, что был самим собой.