Поющая в репейнике - Анастасия Машкова

– Алечка, ну что ты такое говоришь? Без тебя бы я просто сгинула в этой Москве. Ты иди сама отдыхай. Просто я изнервничалась, – Маня поворачивает к ней виноватое лицо.

– Ну вот и ладно, Манюня. Вот и хорошо. Пойду чайку нам вскипячу.

– Только чайку, без добавок! – кричит ей вслед Маня привычным командным тоном.

Кажется, она снова проваливается в полудрему, где перемешаны явь и сон. Слышно, как Аля смеется и вроде бы с кем-то здоровается. А на потолке крошечное пятно расцветает огромным цветком – синим тюльпаном.

«Таких ведь не бывает? Нет, Полкан мне достал. Он может. Он все знает, все просчитывает и может творить чудеса», – думает Маня, или кто-то шепчет ей это. Запах одеколона мешается с автомобильной гарью. Как же тепло и мягко в снегу. И пахнет хорошо, ЕГО запахом. Не нужно! Колется! Репейник злосчастный…»

Маня просыпается. Вылезшее из подушки перышко колет ей щеку.

Маня поднимает голову – за дверью в полоске света какое-то движение, шепот и… запах. Еле уловимый запах сладкого и терпкого одеколона.

«Дожились. Галлюцинации», – в ужасе думает Маня и садится на кровати, отпихивая жаркое одеяло.

Но нет, кажется, за дверью устанавливается тишина, свет в коридоре гаснет, и никаким Супиным не пахнет в помине.

«Неужели Тосик снова явился? Вот неугомонный умник. Нет моих сил выслушивать его вздохи. Пойду шугану…»

Маня, едва пригладив волосы, очень сердитая и заспанная, в пижаме вваливается на кухню… чтобы замереть с открытым ртом.

За столом сидит Полкан, проглотивший аршин: прямой, зажатый и в новых очках. Они чудовищнее прежних.

– Здравствуйте, Голубцова, – произносит главбух бесцветным голосом.

– Я вот договариваюсь с Альбиной Спиридоновной относительно комнаты.

Аля за его спиной в недоумении разводит руками, мол, что теперь делать? Задний ход давать неудобно.

Маня отступает, нервно теребя воротник пижамы.

– Неожиданно. Простите… я сейчас…

Она кидается к себе в комнату, судорожно соображая, что лучше предпринять. Нацепить фривольный балахончик и сделать вид, что ничего не происходит? Или облачиться в рабочий костюм под горлышко и устроить допрос с пристрастием: что там с Ритой, до чего они договорились? Самой Голубцовой почему-то совершенно не хочется звонить подруге. А Кашина молчит весь день.

Пометавшись между шкафом и комодом, Маня надевает нейтральные бриджи и футболку. Волосы собирает наверх. Проводит пуховкой по лицу, трогает щеточкой ресницы.

«Ну и хватит. Что, я соблазнять каждого квартиранта тут буду?» – фыркает она и с чувством собственной значимости выплывает на кухню.

Аля уже успевает «откушать». Она трясет головой, щурит слезящиеся затуманенные глаза и вспоминает трудовую молодость. Обычное дело.

– Риспирантов не было, – трагическим сопрано выводит тетка. (Маня за двенадцать лет так и не может научить Алю правильно произносить слово «респиратор», видно, в собственной интерпретации оно кажется тетке значительнее.)

– Так мы прям так, собственными легкими, можно сказать, красили. Господи, да что я только не красила, не нюхала за свою жизнь! Но молоко – честь честью – давали. И на пенсию по вредности раньше времени, это уж как положено, все путем…

Тетка подходит к кульминации рассказа, рубит руками воздух:

– А вот личная жизнь через эту малярку и не сложилась!

– Аль, есть ты будешь? Давай-ка, съешь парочку пельмешек и спать, – вкрадчиво увещевает ее Маня.

Аля лезет в карман за платочком – фантики летят на пол.

– На-ка чайку, – подсовывает ей чашку Маня. – И коровки твои любимые, «александровские».

– О, это дело! Это лучшие конфеты во веки веков, – отвлекается тетка, беря конфету.

Маня виновато смотрит на Супина, который все так же милостиво слушает тетку, не расслабляя спины.

Но одной «коровкой» Алю не сбить! Сунув конфету за щеку, а фантик – в карман, она, пожевав конфетку и горестно вздохнув, неумолимо продолжает движение по давно проторенной колее:

– Детки мои через эту отраву не родились. Это я теперь понимаю, что через отраву, которой я дышала с вечера до утра. Тогда-то изводила себя, что бесплодная, никчемная, неполноценная я баба. Все выкидывала и выкидывала…

Аля горестно смолкает, отдирая прилипшую конфетку языком от зубного протеза.

– А муж Сергуня злющий был, как бес. Все хлёбово требовал. Это первое значит, чтоб и с утра, и в обед суп. Да понаваристей. Да-а, а потом надоело ему, что жена неродящая, ну он и говорит: еще одна попытка – и к Таньке, соседке по даче, уйду.

– И ушел? – сочувственно спрашивает Супин, накалывая остывший пельмень на вилку.

– Да. И пятнадцать лет я с ними бок о бок за одним забором жила. Огурцы слезами поливала… А у него от Таньки так никто и не родился. Бог-то правду видит, поди, – Аля причмокивает, роняя слезу на воротничок халата.

– Ну ладно, давай уже, ступай программу «Время» смотреть, – берет Алю за плечи Маня.

Та руку Манину сбрасывает, ерепенится не на шутку:

– Что, я пропаганды не видала? Каждый день одно и то же. Америка – гадина, Россия – святая и несчастная. Народ – золотой, но глупый. Бедные беднеют, богатые богатеют, и цены, сколько ни запрещают им в Кремле, ничего не боятся. Растут, собаки.

Холодильник будто рыкает в ответ и принимается за традиционную тряску.

Маня решительно берет Алю за руку:

– Все. Про то, как «дачу продала и квартиру большую ухватила – повезло на старости лет за все муки-испытания», я сама Павлу Ивановичу расскажу.

– Ну ладно, – сдается тетка, досасывая конфету и вставая.

Вдруг она прищуривается и строгим взглядом мерит Супина.

– А если вы Манечку мою обидите, то, уж извините за замечание, я вас… я вас добрым словом не помяну. И вам стыдно будет. Очень.

– Аль, ты уймешься или нет? – вскрикивает Маня, заливаясь краской.

– Все, все. Постелька его на месте. Кушайте, чаек пейте. Я пошла тихенько. Я пошла. Спокойной вам ночки. Ага…

Тетка смущенно улыбается и даже кланяться норовит.

Маня уводит ее в комнату, что-то бубня в ухо.

«О, мой бог. Попал…» – с тоской думает Супин, расслабляя спину и облокачиваясь на стол.

«И что я дурака свалял? В любовницы несчастную Голубцову записал. Теперь вот крутись, ищи на голову приключений… Бабка-то насквозь меня видит. Коровка “александровская”… А Мария мила. Если бы не эта дрянь с конторой, можно было бы и в самом деле что-то такое выкинуть. Хотя на кой черт мне эти галеры?.. Покой дороже».