Тайна римского саркофага - Афанасий Кузнецов

Алексей принялся листать книгу. Увидел фотографии Адама, прикрывающего свою наготу, Евы, срывающей запретное райское яблоко, Каина, убивающего своего брата, Петра с ключами от райских ворот... Уже хотел захлопнуть книгу, как вдруг между страницами заметил газету «Унита».

— Библию возвращаем за ненадобностью, а вот газету, если можно, оставим. За нее вам особое спасибо.

— Каждый делает, что может, — тихо ответила монахиня, вставая. — До свидания. От всей души желаю вам счастья!..

— Скажите! — воскликнул Алексей, когда гостья ушла. — Такая молодая и пошла в монашки. Ей бы любить, детей растить, а она пастырю руки целует.

— Каждому свое. Одни монашки, сладко потягиваясь перед сном, «Декамерона» читают, а другие, вроде этой, любят свой народ и борются за его свободу. Правда, таких еще мало... Все зависит от воспитания.

Читая газету, Вагнер обратил внимание на маленькую заметку: «Черные вороны Ватикана». «На днях папа Пий XII дал согласие принять группу офицеров из фашистского корпуса Андерса. Была прочитана проповедь, в которой папа призывал польский народ к отказу от «возмездия и отмщения», к сотрудничеству с гитлеровскими бандитами, которые дотла разрушили Варшаву, варварски уничтожили памятники польской культуры, истребили сотни тысяч поляков в концлагерях Освенцима, Треблинки и Майданека».

Език со злостью плюнул:

— Кажется, этот папа позволяет себе больше, чем сам господь бог!

После этого Език надолго задумался о чем-то.

— А хочешь, я покажу тебе одну штучку? — вдруг оживился он и придвинулся к Алексею. — Вот посмотри. — Език расстегнул ворот рубашки.

Заметив на груди друга черный шнурок, Алексей ожидал увидеть крест или какой-нибудь медальон с портретом. Каково же было его удивление, когда он увидел на шнурке обыкновенную сплющенную гильзу револьверного патрона.

Език был страшно доволен произведенным впечатлением:

— Крестика ждал?

Алексей кивнул.

— Чудак! Это только моя бабка двадцать раз в день поминала «матку боску Ченстоховску».

— Амулет? — пытался догадаться Алексей.

— Ладно уж, слушай. — Език уселся поудобнее на плите саркофага. — Этот патрон дал мне незадолго до смерти отец. Сказал: «Вот что, Език, я не верю ни в бога, ни в черта, но эта медяшка для меня — святыня». Закашлялся отец (его страшно били в тюрьме пилсудчики), а потом снял этот патрон и повесил мне на шею...

И вот что рассказал отец Езика Вагнера:

«Было это еще до Октябрьской революции. Я участвовал в покушении на одного чиновника и был захвачен русскими солдатами с оружием в руках. Русский поручик, которого я ранил в перестрелке, приказал прапорщику и одному солдату тут же расстрелять меня. «Отведите его в лесок, говорит, и кончите там». И вот повели меня прапорщик с солдатом в лес. А прапорщик совсем молодой, красивый, лицо умное, вдруг остановился и говорит солдату: «Иди, Кравцов. Я вижу, тебе не по душе людей убивать. Я сам его расстреляю». Солдат обрадовался. «Спасибо, говорит, ваше благородие». А мы с прапорщиком пошли дальше в лес. Сначала шел он сзади. Потом, вижу, идет со мной рядом. Голову опустил, лицо печальное. У большой березы остановились. Ну, думаю, конец мой пришел.

А прапорщик уже вытаскивает пистолет из кобуры. Медленно так... Потом вдруг поднял его вверх и как трахнет в небо! Я-то видел, что он не в меня стреляет, а все равно ноги подкосились. Если бы не березка за спиной, наверно, упал бы. А прапорщик говорит:

— Беги, брат, на все четыре стороны.

У меня все еще в ушах звенит от выстрела. Ничего не понимаю, но уже чувствую, что буду жить.

— Спасибо, — говорю.

А он поднял стреляную гильзу, сунул ее мне в руку и подтолкнул:

— Возьми на память и беги! А то солдат увидит. Он человек добрый, да темный. Погубит нас обоих.

Взял я гильзу. Она еще теплая. Пошел потихоньку, а сам думаю: вдруг он мне в спину выстрелит? Оглянулся, прапорщик стоит, голову опустил. Мне даже стыдно стало, что подумал плохое.

Эту гильзу берег я пуще всех сокровищ. Крестик снял со шнурка и выбросил, патрон расплющил, проделал в нем дырочку и повесил на шею. Трудно мне приходилось в жизни, очень трудно. Но в такие минуты пощупаешь гильзу на груди и снова начинаешь верить и в людей, и в добро, и в справедливость».

— Здорово, — растроганно проговорил Алексей, когда Език замолчал. — Ну и как, помогает тебе отцовский патрончик?

— Помогает, честное слово, помогает! — горячо воскликнул поляк.

Език взъерошил густые волосы, нервно покрутил усики, сказал тихо:

— Первое, что я сделаю, вернувшись в Польшу, — вступлю в Коммунистическую партию.

Гестапо выходит на след

В конце февраля 1944 года Алексею Кубышкину и Езику Вагнеру в целях конспирации пришлось расстаться. Неутомимый Бессонный привел Алексея на новую квартиру. Она находилась в небольшом домике по улице дей Каппилляри, прилегающей к площади Кампо ди Фиори.

Дверь открыл высокий худой итальянец.

Пожимая руку Алексею, он назвал свою фамилию.

— Галафати... Проходите, и предупреждаю: вы находитесь у себя дома. Кстати, Алессио, мы с вами уже знакомы. Мне Бессонный многое о вас рассказывал.

— Если уж говорить по правде, — смеясь, ответил Алексей, — то и мне Бессонный тоже немало о вас рассказывал...

Анджело Галафати — смуглый, худощавый, с тонкими, правильными чертами лица — сразу располагал к себе. Взгляд его был зорким, острым, но вместе с тем открытым, прямодушным. Вообще все лицо его светилось той откровенной и спокойной простотой, какая бывает у людей с ясным и определенным взглядом на жизнь. На вид ему было лет пятьдесят.

Из второй комнаты вышла жена Галафати. Черные густые косы ее были перетянуты красной лентой.

— Познакомьтесь: моя жена. — У глаз Галафати сошлись и разбежались добродушные лучики.

Алексей назвал себя и услышал в ответ певучее:

— Ида Ломбарди... Я тоже о вас слышала. — Она улыбнулась кроткой, извиняющейся улыбкой, словно то, что она сказала, не следовало бы говорить.

Алексея усадили за стол, хозяйка принесла всем кофе.

Алексей только тут заметил, что Бессонного уже нет в комнате. Сколько же дел, сколько забот у этого человека! И каждое дело связано с риском для жизни.

Галафати включил радиолу.

— Вы любите музыку? — спросил он. — Я, признаться, полюбил вашу «Во поле березонька стояла...»

— Русские березы... — вздохнул Алексей. — Как они далеко!

Галафати улыбнулся.

— А вам удалось хотя бы немного познакомиться с Римом?

— Удалось, — кивнул Алексей. — Только жаль, что мельком и крадучись. Но все равно я полюбил ваш город.

— Его нельзя не полюбить, — тихо сказал Галафати. — Рим — это наша история, его памятники, вехи жизни великого народа. Ныне все забыто, все испохаблено. Взять ту же нашу знаменитую волчицу... Вы, наверное, слышали эту поэтическую легенду?.. Племянница царя Амулия — Рея Сильвия — родила от неизвестного двух близнецов: Ромула и Рема. По приказу царя младенцы были оставлены одни в лесу на левом берегу Тибра. Их вскормила волчица. Они выросли и убили Амулия, а потом один из них — Ромул — основал город, который до сих пор носит его имя — Рома, Рим. В память об этом в городе всегда живет волчица. Ее содержат в особой клетке на Капитолийском холме. Легенда говорит, что пока будет на Капитолии волчица, будет жить Италия. Я, как и все римляне, относился к этому с доброй улыбкой. Теперь я готов перегрызть волчице горло! — Глаза Галафати заблестели, речь зазвучала громче и резче. — Почему, спросите вы. Потому что она жрет превосходное свежее мясо, когда тысячи рабочих голодают. Потому что фашисты объявили: «Пока живут капитолийские волчицы — будет существовать империя дуче». Вы слышите? «Империя дуче!..» Нет, надо перегрызть им горло!

Неожиданно Галафати рассмеялся и оглянулся на жену:

— Вот до чего я стал кровожаден, Ида, а?.. Нет, Алессио, я не такой уж кровожадный. Просто очень больно сейчас смотреть на любимый город... Вы бывали на Форуме?.. Стены древних дворцов, остатки роскошных колоннад, триумфальные арки и храмы — это наша национальная гордость и наш позор. Когда-то они видели торжество прекрасного искусства и оргии человеческих пороков. Здесь творили великие ваятели, но здесь же Калигула для своего любимого коня устроил конюшню из мрамора и стойло из слоновой кости... Казалось, что тщеславие и порочность римских императоров превышали всякую меру. Так было. Но правители древнего Рима — просто агнцы в сравнении с сегодняшними правителями страны!..

Алексей обратил внимание на две женские фотографии, которые висели на стене в черных рамках.

— Они сестры? — спросил он.

— Почти, — сказал Галафати. — Вот эта, слева, моя мать, а это — француженка Луиза Мишель, революционерка, участница Парижской коммуны. Моя мать в молодости несколько лет жила со своей семьей в Париже и там познакомилась с Луизой Мишель и полюбила ее на всю жизнь. Приехав в Италию, она мечтала о баррикадах, но до них не дожила. Перед смертью она просила, чтобы у ее изголовья, вместо мадонны, повесили портрет Луизы Мишель. Отец так и сделал, а когда ее похоронили, то портрет Луизы Мишель повесили рядом с портретом матери.