Верхний ярус - Ричард Пауэрс

принадлежит другому. Мир так работать не может». Практически всегда противоположная сторона идет на мировую сделку.

Что касается Дороти, ее предсказание оказывается не совсем неправильным. Бомбы действительно падают. Но среднего размера, по всему земному шару, настолько маленькие, что никто не бежит с планеты, по крайней мере пока. Сама же Дороти работает на том же месте, фиксируя речь людей под присягой так быстро, как они говорят. Секрет в том, чтобы не думать о значении слов. Любое внимание к ним в десять раз понижает скорость.

Шесть лет проходит, как один сезон. Они расстаются. Потом встречаются снова, исполняя главные роли любовников в спектакле «С собой не унесешь» любительского театра «Альтер Эго». Она снова идет на попятную. Они возвращаются друг к другу, вместе пройдя пятьсот миль Аппалачской тропы за двадцать девять дней. А затем еще раз признаются друг другу в любви жестами, прыгая с парашютом.

Обычно все длится месяцев пять. Когда Дороти порывает с Рэем в четвертый раз, расставание оказывается настолько болезненным, что она увольняется с работы и исчезает на недели. Ее друзья ничего не говорят Рэю. Он умоляет рассказать ему хоть что-то, дать телефонный номер — хоть что-нибудь. Передает им длинные письма, но они говорят, что не могут их доставить. А потом он вдруг получает от нее записку — без всяких извинений, но и без жестокости. Она не говорит ему, где находится. Просто рассказывает о смертельной клаустрофобии, убивающей все панике, которую чувствует при мысли о подписании юридически обязывающего документа, который определит ее направление и поведение на всю оставшуюся жизнь.

Я хочу быть с тобой. И ты об этом знаешь. Вот почему снова и снова говорю «да». Но патенты? Права и владение? О, Рэй, если бы только ты был опозоренным доктором или разорившимся бизнесменом! Черным риэлтором. Кем угодно, только не юристом по праву собственности.

Он пишет ей на обратный адрес — почтовый ящик в О-Клэре. Объясняет, что рабство находится вне закона по всему миру. Она никогда не станет чьей-то собственностью. Он не будет менять из-за нее карьеру: авторское и патентное право — это то, что он знает. Это необходимая работа, двигатель мирового богатства, и он в ней хорош. Может, лучше, чем хорош. Но если ему надо выбрать между отказом от идеи брака и отказом от идеи сыграть с ней в еще одной любительской постановке, то, что ж, nolo contendere[14].

Просто возвращайся, и мы будем жить во грехе с двумя раздельными машинами, раздельными банковскими счетами, раздельными домами и двумя раздельными завещаниями.

После того как он отправляет письмо, она довольно скоро появляется на пороге его бунгало, поздно ночью, с двумя билетами в Рим. В офисе возникают вопросы, но через два дня Рэй отправляется в немедовый месяц. В Вечном городе — обильно льющееся просекко, прекрасный свет, руины, треклятая уличная музыка, липы с их великолепными кронами и белые фонарики, вьющиеся по их изящным ветвям, — Дороти уже через три ночи спрашивает его — «Какого черта, а, Рэй?», — станет ли он ее законно приобретенным рабом, контрактно связанным с ней навсегда. В конце они бросают монетки через левое плечо прямо в фонтан Треви. Не самая оригинальная идея, и они вполне могут быть должны кому-то роялти.

Дороти и Рэй возвращаются в Сент-Пол прямо к Октоберфесту. Клянутся друг другу никогда никому не говорить, все отрицать. Но их друзья тут же догадываются, стоит паре появиться на публике, ухмыляясь. Что с вами случилось в Риме? Ничего особенного. Никому не нужна суперспособность читать лицевые мускулы, чтобы понять: они врут и не краснеют. Вас что, в тюрьму там посадили? Вы поженились? Вы, двое, поженились, да? Вы женаты!

И это не имеет никакого значения. Дороти снова переезжает к Рэю. Она настаивает на тщательной бухгалтерии, разделяя общие траты ровно пополам. Но что-то в глубине ее разума думает, пока она ходит по его милой библиотеке, гостиной и лоджии: «Когда это произойдет, когда придет время вывести потомство, когда я стану странной и с неистовством захочу размножаться, все вокруг перейдет моим детям!»

В первую годовщину он пишет ей письмо. Вкладывает в него много времени и усилий. Сказать все эти слова Рэй, скорее всего, не сможет, потому оставляет конверт на столе перед тем, как уйти на работу.

Ты дала мне то, о чем я никогда не мечтал, прежде чем узнал тебя. Как будто у меня было слово «книга», а ты вложила мне ее в руки. У меня было слово «игра», а ты научила меня играть. У меня было слово «жизнь», а потом пришла ты и сказала: «А! Ты имеешь в виду это».

Он говорит, на свете нет ничего, чтобы он мог подарить ей на годовщину, благодаря за то, что она уже дала ему. Ничего, кроме того, что может расти. «Вот что я предлагаю». Рэй не понимает, откуда у него взялась эта идея. Он совсем забыл о медленных, тяжелых пророчествах, которые пришли к нему откуда-то извне на первом спектакле, когда он играл человека, изображающего дерево.

Дороти читает его письмо, пока едет на машине в суд, чтобы там целый день расшифровывать записи слушаний.

Давай ездить в питомник каждый год, как можно ближе к этому дню, и покупать что-нибудь для нашего двора. Я ничего не знаю про растения. Я не знаю их имен и как о них заботиться. Я даже не могу отличить одну размытую зеленую штуку от другой. Но я могу научиться, ведь мне уже пришлось узнать заново все — самого себя, мои предпочтения и антипатии, ширину, высоту и глубину того, где я живу, — когда я оказался рядом с тобой.

Не все, что мы посадим, возьмется. Не каждое растение выживет. Но вместе мы сможем понаблюдать за теми, кто будет расти в нашем саду.

Пока Дороти читает, глаза ее затуманиваются, и она выезжает на тротуар и врезается в липу, достаточно широкую, чтобы от решетки радиатора ничего не осталось.

Липа, как оказывается, дерево радикальное, настолько же отличающееся от дуба, насколько женщина отличается от мужчины. Это дерево пчел, дерево мира, чьи настойки и чаи способны излечить все виды напряжения и тревог — дерево, которое нельзя спутать ни с чем другим, ибо во всем каталоге сотен тысяч земных видов только у его цветов и маленьких жестких плодиков есть распутные прицветники, чья единственная извращенная цель, кажется,