Сечень. Повесть об Иване Бабушкине - Александр Михайлович Борщаговский

сей жизни проездом! — подхватил чиновник, чувствуя, что гость, не успев войти, уже на отлете. — Великий российский транзит: от колыбельки к могилке! — Он кинулся к буфету и достал вторую рюмку. — Позвольте с мороза?

— Не пью.

— Представьте, и Николай Николаевич не пил. Уж на что хорош был человек, а тоже с изъяном. А я сию музыку люблю! — Он звякнул нерасчетливо рюмками, пролив на стол водку. — Выше колокольного звона ставлю! — Выпил и снова стукнул рюмку о рюмку: порожние, они пропели звонче. — Хотите произвести революцию? Революция — хмель, угар! Камни Бастилии! Головы, катящиеся с эшафота! Кто же пойдет в России за трезвенниками!

— Ежели дойдет до крайности, так и быть — однажды напьемся, — усмехнулся Бабушкин. — Куда съехал господин Баранский?

Чиновник налил, чокнулся и опорожнил рюмки.

— И спрашивать не смел: все у них секреты. Кон-спирация! Кон-ституция! Кон-трибуция! Кон-фирмация! — увлекся он пьяной склеротической игрой. — Кон-грегация! Кон-куренция! Представьте, в нашем богоспасаемом городе есть хозяйка типографии по фамилии Конкуренция! Куда же вы?!

Якутова и Николая Баранского в Иркутске не было. Ссыльный в Якутске советовал Бабушкину отыскать Попова-Коновалова, спросить в типографии у метранпажа, но кроме типографии «Восточного обозрения» и крупного печатного заведения Макушева в городе оказалось еще с десяток печатен. После двух частных типографий он заглянул в «Восточное обозрение» — и здесь пожилой метранпаж не слыхал о Попове-Коновалове, знал двух других Поповых, корректора и ссутулившегося над литерными кассами наборщика, и представил их Бабушкину.

Потерпев неудачу, Бабушкин остановился в нерешительности на тротуаре, не зная, стоит ли продолжать обход типографий.

— Товарищ! — окликнули его. — Вы спрашивали Попова?

Перед ним стоял юноша-наборщик, Бабушкин заметил его, когда говорил с метранпажем.

— Вам какой Попов нужен? — И еще не услышав ответа, поторопился спросить: — Вы из ссылки?

— А я думал, на приличного господина стал похож! — усмехнулся Бабушкин.

Они двинулись по тротуару, наборщик на ходу застегивал худое пальтишко:

— Приличный-то, приличный! А не подходите ни под какое сословие: это особенность ссыльных.

Бабушкин подумал, что похожая мысль пришла ему в Лондоне: вокруг избыточно бурлила жизнь, сословная во всем, и всякое сословие читалось на взгляд, а эмигранты были вне сословий, сами по себе, с непременной печатью не сословия, а личности.

— Нас Александровский централ просветил: иркутские дети и те ссыльных узнаю́т.

— Вот нам и надо поскорее в Россию; там не узна́ют.

— Всем не терпится уехать! — воскликнул наборщик с внезапной обидой. — Генерал-губернатор старается задержать здесь вооруженных головорезов, а люди, те мимо и мимо. — Он остановился и сказал разочарованно: — И Попов в Забайкалье.

— Что это их всех из Иркутска вымело?

— Почему всех? — насторожился юноша.

— Уехали Якутов, Баранский, Попов. — Он говорил отчетливо, чеканил имена, испытывая юношу, тайно радуясь, что теперь можно и так — громко, в голос; межвременье давало на это право, а товарищам он и в малом не повредит, все они бог знает как далеко от Иркутска. Завтра уедет и он, времени у него — в обрез, лучше так, напрямик, пусть и этот славный парень не тянет, не таится, пусть говорит, если ему есть что сказать.

— Кто вы? — осведомленность ссыльного поразила наборщика.

— Иван Бабушкин, — ответил он охотно, весь еще в этом ощущении новизны и необычности происходящего.

— Вы в Верхоянске отбывали срок! — юношу осенило. — Я набирал листовку с вашим протестом против расправы над «романовцами». Иван Бабушкин! А я Алеша Лебедев. — Он протянул руку, заново здороваясь. — О вас Курнатовский рассказывал. — Желтоватые, по-рысьи посаженные, в белых ресницах, глаза изучали Бабушкина. — Вы у Ленина в Лондоне были! Лондон с Иркутском не сравнить?

— Только купцы здесь чаще на глаза попадаются. — По Троицкой, куда они свернули, строем шли солдаты. — Это что же, головорезы графа Кутайсова «Марсельезу» поют?

— Эти — безоружные. Их тут нарочно держат, не дают паровозов, говорят, что во всем виноваты забастовщики. В Забайкалье все в руках стачечного комитета.

— И дорога?

— Дорога! Телеграф! Там революционная власть, а у нас две власти: губернатор и мы.

— Все-таки две! — заметил Бабушкин. — Это тоже чего-то стоит — не всевластье Кутайсова, а две власти! Какова же ваша власть? Чем вы заняты?

— Дискуссиями! С меньшевиками, с либералами: их у нас больше, чем гильдейских купцов.

Впереди толпился народ, стояли, въехав полозом на тротуар, сани, рослый штабс-капитан распекал солдата:

— Па-а-чему не отдаешь чести, скотина!

— Потому — не в казарме, господин штабс-капитан, — гудел служивый добродушно-сговорчиво: — Вижу, едете, и ехайте.

— Но я нарочно встал у тротуара!

— Ехали бы: небось своих делов много, — советовал небритый, с сединой в рыжей щетине, солдат.

— Ваше благородие! Повтори: ваше благородие!

— Не гоже, господин штабс-капитан, тыкать мне, — терпеливо втолковывал служивый. — Теперечи манифест вышел: ты мне — «вы», и я тебе со всем моим удовольствием — «вы».

— Да я тебе морду расквашу!

— Хочется! — сказал тот, сочувственно оглядывая толпу, и повторил с пониманием: — Еще бы не хочется! А ведь нельзя — мордобой забудь. — Солдат был из дотошных ротных законников, он просвещал штабс-капитана почти ласково, будто хотел уберечь его от беды. — Ты меня воспитывай, военным судом меня страшшай, а кулачок сховай. У меня во́ какой, и то не хвалюсь.

Офицер занес кулак для удара, но Лебедев успел перехватить его руку:

— Не позорьтесь, штабс-капитан! — Голос его прервался от возбуждения. — Перед вами свободный гражданин России!

Штабс-капитан рванулся, но надвинулись люди, оттеснили его.

Он вскочил в сани, крикнул кучеру:

— В полицию! — и помчался прочь под улюлюканье и свист.

— Чего рассвистались! — посетовал солдат. — И его жаль. — Светлые, водянистые в прожелти, глаза смотрели грустно, и грусти этой достало бы на всех живых и мертвых, на все российские сословия. — Ему это внове, обжиться надо. На что конь умно́й, а и он не в один