Золотая лоция - Андрей Демидов

Лютичи переглянулись. Было видно, что они колеблются. Лоуда ссутулился, сморщил лоб и начал тереть ладони, словно скатывая пряжу:

– Торговца сразу видать по хватке, мой господин. Однако идти в Костянд, за которым начинается земля саксов, по левому берегу небезопасно. Там солнце восходит уже из-за отрогов Исполиновых круч, а садится за вершины Рудных гор, там совсем рядом Богемия, король Само, авары, голод, предчувствие большой войны. Клянусь…

– Ну и что, лютич? Тебя это пугает? – Решма подобрал рядом с собой хворостину, потянулся ею к костру, выгреб из огня белый от жара уголь. Уголь начал остывать, став сначала оранжевым, потом красным, потом бордовым, а затем чёрным.

– Потух, – самому себе сказал Решма.

– Хозяин хочет сказать, что он, как этот уголь, всё больше и больше остывает и теряет к вам интерес, – расторопно пояснил Ждых.

– Замолчи, – Решма вскинул на Ждыха недобрый взгляд, – если вы пойдёте туда, в Костянд, и в дороге будете помогать нам, а не только работать вёслами, получите ещё солид Ираклия и на четыре эре рубленого серебра. Это моё последнее слово.

– Хорошо. Мы согласны. Только если лодки будут захвачены разбойниками, вы оплатите их потерю, – после недолгого раздумья ответил Лауда. – Это по закону, – прибавил он в конце солидно.

– Хорошо, – кивнул Решма, вызвав у лютичей вздох облегчения. – Лодки должны быть тут на рассвете. Один из вас останется заложником, чтоб вместе с лодками не пришла вся деревня с ножами и кистенями.

– Я останусь, – вызвался Дежек, самый молодой из лютичей, и протянул Ждыху нож, – мы понимаем.

Лютичи поднялись, попятились почтительно, а Лоуда, перед тем как последовать за братьями, спросил вкрадчиво:

– А те двое, которые будут вдвое тяжелее остальных, кто они?

– Люди. Иди, не зли хозяина. – Ждых замахал на него рукой. – Иди.

Когда треск сучьев и шорох листвы под ногами лютичей стих, а в ночи остался только комариный писк и плеск играющей у берега рыбы, Крерт пересел ближе к Решме, обмякшему, рассеянно гребущему из костра на холодную землю раскалённые угли:

– Не знаю, Решма, как тебе удаётся наводить на них трепет. Вроде огонь изо рта не изрыгаешь, предметы на расстоянии не двигаешь.

– Чуют они. Что-то чуют. Не такие уж они недоумки, как говорит Тантарра. – Решма кивнул в сторону Ждыха и Палека, которые, связав по рукам и ногам Дежека, теперь с ним перешёптывались с видом заговорщиков: – Ты поешь, Крерт. Пшённая похлёбка с салом. Отвратительно, но сытно. И прав был ты насчёт того фриза из Шванганга. Китайскую монету он добыл из сумы авара, который бродил по ярмарке.

Крерт кивнул, поднес к носу миску с остывшей уже похлёбкой, поморщился:

– Отравят они нас, ох отравят.

– Проглоти мелех-нейтрализатор, – пожал плечами Решма.

– Да он кончается уже. – Крерт отхлебнул похлёбку, снова поморщился. – Как будем без него? Тут же одни болезни.

– Ты Тантарре скажи. Он больше всех желает остаться тут. Слюной исходит. Завоеватель. – Решма вздохнул. – А я не могу. Украл – отрубили руку. Не украл, но не нашёл к нужному времени горсть серебра – надели на шею колодку приковали к жернову вместо быка. Оделся в шёлк – ночью перерезали горло или задушили из-за трёх монет. Родилось три дочери – двух продали или отнесли в лес. Чуть что – война. Плуги, сети побросали и давай друг у друга дома жечь и женщин насиловать. Когда все сожгли и опухли от голода, сошлись, напились настойки из грибов и коры – и снова мир, торговля.

– Дикий люд, – согласился Крерт. – Время не подошло.

– При чём тут время? – Решма печально улыбнулся. – Рим, Эллада. Теоремы, сенат, рудники, стихотворцы, акведуки, почта. Рухнуло всё. Рабы остались рабами. А вот господа стали другими: война как средство от скуки. Ничего другого не умеют и не хотят. Базилики строят в подражание, виллы. Да нет, всё не то. Гниль. Раньше боги были героями. Теперь бог стал человеком и захотел, чтоб его убили, вместо того чтобы победить. Ты читал Священное Писание, Крерт?

– Нет. А зачем? – Крерт доел похлёбку, закутался в плащ как в кокон, глаза его слипались.

– Да и мне наплевать. Я просто размышляю. Пойми, Бог сказал, что будут счастливы те, кто слаб духом и телом, те, кто кается в том, что хочет большего, в том, что ест, что убивает, защищаясь, что думает о чужой женщине, что сомневается, что любопытствует, кается в том, что живёт… Так лучше и не рождаться вовсе.

– Да это у них просто закон. Закон так записан… – пробормотал Крерт, засыпая.

– При чём тут закон? Закон есть закон. Сам по себе. Они ненавидят закон, не понимая, что он создан не для порабощения, а для защиты. Ясно ведь: когда сильный убивает слабого и в этом ему нет преграды, слабые рано или поздно соберутся и убьют его или он сам умрёт в созданной им пустыне. Закон даёт возможность жить вместе и сильному и слабому. Равняет их. Чего ещё надо? А в Священном Писании закон такой: слушайся Отца, то есть сильного, кайся ему, сноси его наказания, и он тебя защитит. А потом вечное счастье. Нет, не могу понять, для чего, ожидая этого счастья, жить надо в нечистотах и страхе? Почему нужно оставаться вечно провинившимся ребёнком, почему не стать взрослым… Вообще, как просто остаться ребёнком, немощным, калекой. Тогда не нужно акведуков, динамо, теорем. Всё объяснено, всё предопределено. Вместо того чтоб самому приблизиться к Богу, узнать то, что знает он, уметь то, что умеет он, они наслаждаются своей беспомощностью, терпением и при этом убивают тех, кто думает иначе. Запутанно говорю, но ты понимаешь?

Крерт не ответил. Он уже спал, повалившись на бок. Решма подпёр щёку кулаком, наблюдая, как спящий о чём-то бормочет и шарит рукой в складках плаща. Из задумчивости его вывело восклицание Ждыха, который до этого о чём-то спорил с заложником:

– Так ведь ты из Речетки? Знаешь там ткача Ружу?

– Как не знать.

– А дочь его Яринку?

– Которую Крамн забрал за долг?

Решма с трудом понял, о чём говорят лютичи: Яринка, выкуп, собачьи бои, чесотка, Крамн, поддельные денарии, лживые фризы, монахи, медведи-шатуны, домовые, холодная весна.

– Ждых, ты зачем шарил в моих вещах? – жёстко спросил Решма, не меняя позы, всё так же глядя на спящего Крерта. – Отвечай, собачий сын.

– Я, это, ошибся, хозяин. – Ждых как сидел, так и упал лбом в землю. – Не убивай, хозяин, ошибся в темноте, думал – моя котомка. Клянусь первородным яйцом Белого Филина!

– Чем? – Решма повернулся к лютичам и сжал пальцами виски, словно нащупывая боль.

Глава 9. Против потока

Река стала другой. Притоки остались позади. Мощная Варата, илистая Шпрая, задумчивый, прозрачный, как горный хрусталь, Нейс. Впереди, в одном дневном переходе, ещё прятался среди холмов шумный Бубр, но уже выплеснул он в Одру всё, что могли отдать ему оттаявшие предгорья Исполиновых гор. Сами горы, покрытые чёрной чешуёй елей и лиственниц, с серо-жёлтыми головами-вершинами, в морщинах расщелин и промоин, сонно взирали на суету долин. Облака боязливо обходили их склоны стороной, со вздохом и недовольным гулом обтекали их ветры, мстительно отрывая песчинки, и только солнце было благосклонно – щадя остатки ледников, украшая скалы прихотливыми тенями, не скупясь на золотые оттенки. По мере того как вершины отдалялись на юго-восток, они становились всё более призрачными и таинственными. Казалось, что горы теперь кончаются где-то бесконечно далеко, на краю земли. Одра поворачивала туда же. Нижняя Фризия, с её песчаными холмами, частоколами гигантских сосен, заболоченными низинами, гранитными валунами, похожими на окаменевшие головы убитых великанов, осталась позади. Уже не стояли на обоих берегах через каждые два-три крика селения под крышами, выложенными мхом, окутанные беспечными дымами. Фриз и лютич не пускали свои лодки наперегонки, чтоб предложить воинам на ладьях ночной улов, смолк гомон и песни на крошечных пристанях, и женщины не выскребали шкуры у самой воды, а дети не гнали на водопой взбудораженных весной волов. Даже зверь, казалось, не смел приблизиться к берегу.

Но поросшие ивами, осинами, хилым орешником и буйным малинником берега, да и сама река не были пустынны. Лодки, большие и малые, долблёные, дощатые, вязанные из соломы и прутьев, обтянутые кожей, плоты из брёвен двигались навстречу. Угрюмые, усталые мужчины, женщины и дети сидели в лодках. Это был исход. Выходили на берег только затем, чтоб согреть пищу, обшарить брошенные селения в поисках съестного или похоронить умерших. И с удивлением смотрели на идущие навстречу ладьи с вооружёнными людьми, опускали глаза и отворачивались в сторону.

– Авары, – говорили они в ответ на расспросы, показывая на юго-восток. Это было похоже на стон, на страшную сагу из одного лишь слова.

Ночью, без труда миновав плавучий город лютичей Калунь и даже не уплатив там требуемую виру, они вошли в пограничную область. Здесь кончалась власть короля Осорика. Здесь, на слиянии Одры и Бубра, стоял последний фризский город Вук. Хотя изначально он принадлежал саксам, а отдан Осорику лишь после недавней войны. Дальше на юго-восток лежала пустынная страна, оставленная несколько лет назад хорватами, которые без видимой причины почти все ушли через восточные перевалы Исполиновых круч в Богемию и там, не поладив с моравами, двинулись ещё дальше, через Карапатские горы к Тисе. Ни лютичи, ни фризы, ни саксы не торопились заселять эту страну, разорённую чередой засух.