Приключения Родрика Рэндома - Тобайас Смоллет

— Поистине я весьма огорчен тем, что вам не повезло, и охотно готов был бы пособить вам, будь это в моих силах. Но скажите бога ради, что заставляло вас испытывать свою судьбу так долго? У игроков есть правило играть, пока тебе везет, а как только фортуна изменяет, — говорить: «стоп!» Вы молоды, и страсти у вас слишком буйные, вы должны научиться ими управлять. Однако нет опыта лучшего, чем тот, за который платишь. Вам он пригодится до конца жизни. Что до этого незнакомца, который обыграл вас, то мне он не нравится. Вы не замечали, как я подавал вам знак, чтобы вы бросили игру вовремя?

— Не замечал, — ответил я.

— Вы слишком взволновались, чтобы о чем-нибудь думать кроме игры. Но послушайте, — продолжал он шопотом. — Уверены вы в честности вот этого парня? Его взгляд кажется мне подозрительным, но, может быть, я ошибаюсь. Пока он стоял позади вас, он делал страшные гримасы. Это очень дурной город…

Я сказал, что решительно убежден в честности моего сотоварища и что его гримасы, о которых он говорит, вызваны, без сомнения, волнением Стрэпа при моем проигрыше.

— Ну, если это так, прошу прощения. Хозяин, сколько платить?

Уплатить пришлось восемнадцать пенсов; расплатившись, джентльмен пожал нам обоим руки и, сказав, что будет рад встретиться с нами снова, удалился.

Глава XV

Стрэп извлекает мораль. — Предлагает мне свой кошелек — Мы уведомляем нашего хозяина о моем злоключении — Он раскрывает тайну — Я представляюсь Кринджеру — Он рекомендует меня и переправляет к мистеру Стэйтэпу — Знакомлюсь с таким же, как я, уповающим на Кринджера, который разъясняет, кто таков Кринджер и кто Стэйтэп — И поучает меня, как надлежит себя вести в военно-морском ведомстве и в Палате хирургов{26} — Стрэп находит работу

По дороге домой, после глубокого нашего молчания, Стрэп вдруг с горестным стоном воскликнул, что мы рисковали и провалились. На это замечание я ничего не ответил, и он продолжал.

— Помоги нам Господь отсюда выбраться! Не прошло еще сорока восьми часов, как мы в Лондоне, а с нами уже случилось сорок восемь тысяч несчастий. Над нами издевались, нас оскорбляли, с нами дрались, на нас выливали мочу, и в конце концов у нас отняли наши деньги. Мне кажется, скоро с нас сдерут и кожу! Что до денег, так этим мы обязаны своей глупости Соломон говорит: толки дурака в ступе, а он все не станет умным. Ах! Помоги нам боже, унция благоразумия стоит фунта золота!

Не время было будоражить мои чувства, раз я и так был взбешен проигрышем и пылал негодованием против него за то, что он отказался дать мне немного денег, чтобы я попытался отыграться. Поэтому я повернулся к нему с грозной миной и спросил, кого он считает дураком. Непривычный к такому моему выражению лица, ой остановился, как вкопанный, и уставился на меня, затем смущенно пробормотал:

— Дураком? Я никого не считаю дураком кроме самого себя. Из нас двух я больший дурак, потому что огорчаюсь чужой бедой, но nemo omnibus horis sapit[19]. Вот и все, вот и все…

Воцарилось молчание, и оно длилось, пока мы не достигли нашего дома, где я бросился на кровать в муках отчаяния, решив погибнуть скорее, чем обратиться за помощью к моему сотоварищу либо к кому другому. Но Стрэп, который знал мой нрав и чье сердце исходило кровью от моих страданий, помешкав, подошел к моей кровати, вложил в мою руку кожаный кошелек и, разразившись слезами, воскликнул.

— Я знаю, о чем вы думаете! Но что мне до ваших мыслей! Вот все, что у меня есть, возьмите! Я, может быть, достану еще, прежде чем мы эти деньги истратим. Если не удастся, я буду просить милостыню ради вас, красть для вас, пойду с вами на конец света, буду голодать вместе с вами. Я хоть и сын бедного сапожника, но не подлец.

Я был столь растроган благородными чувствами бедняги, что не удержался и тоже заплакал: так мы вместе плакали в течение некоторого времени. Заглянув в кошелек, я нашел там две полугинеи и полукрону, которые вернул ему, присовокупив, что он знает лучше меня, как ими распорядиться. Но он наотрез отказался принять деньги, заявив, что куда более правильно и разумно, чтобы он зависел от меня, — ибо я джентльмен, — чем ему надзирать за мною.

Когда этот дружеский спор закончился, мы, немного успокоившись, сообщили хозяину о том, что случилось, но скрыли от него крайнюю нужду, в которой очутились. Услышав от нас всю историю, он стал убеждать нас, что мы были жестоко обмануты двумя шулерами-сообщниками и что любезный, честный доброжелатель, который отнесся к нам столь учтиво, не кто иной, как негодяй, находкой денег завлекающий приезжих в свой притон где всегда находятся один-два его сотоварища, чтобы помочь ему обобрать жертву, им отысканную. Тут добряк поведал нам немало историй о людях соблазненных, обманутых, обворованных, избитых, более того — убитых подобными злодеями. Я был потрясен лукавством и греховностью рода человеческого, а Стрэп, воздвигнув руки и возведя глаза к небесам, стал молить господа об избавлении от таких беззаконий, ибо поистине дьявол воздвиг свой трон в Лондоне.

Наш хозяин полюбопытствовал, какой прием ждал нас у мистера Кринджера, и мы сообщили ему подробности; в ответ на это он покачал головой и сказал, что мы пошли неправильным путем, что с членом парламента нельзя иметь дело, ежели не дать взятки, и что слуга обычно заражен болезнью своего господина и ждет вознаграждения за свои труды, равно как и персоны высокопоставленные. Он посоветовал мне дать лакею шиллинг в следующий раз, когда я попытаюсь добиться приема у моего патрона, а не то вряд ли я найду способ вручить мое письмо.

И вот на следующее утро, как только открылась дверь, я всунул шиллинг в руку лакея и сказал, что у меня есть письмо к его господину. Добрые последствия моей щедрости сказались немедленно, так как парень впустил меня и, взяв письмо у меня из рук, предложил мне ждать ответа в коридоре. Здесь я простоял три четверти часа и за это время увидел много молодых людей, коих я знал раньше в Шотландии, снующих с видом завсегдатаев в приемную и обратно, тогда как я стоял, дрожа от холода, и поворачивался к ним спиной, чтобы онине могли заметить унизительного моего положения. Наконец мистер Кринджер вышел к двери повидать молодого джентльмена, оказавшегося не кем иным, как сквайром Гауки, одетым весьма нарядно. Прощаясь, мистер Кринджер пожал ему руку и сказал, что будет рад отобедать вместе с ним; затем он повернулся ко мне и спросил, что мне угодно. Когда он узнал, что я тот самый посетитель, который доставил письмо от мистера Крэба, он сделал вид, будто вспоминает мое имя, но это ему не удается, пока он снова не взглянет на письмо; чтобы вывести его из затруднения, я сказал, что зовут меня Рэндом. В ответ на это он повторил: «Ах! Рэндом, Рэндом, Рэндом… Мне кажется, я вспоминаю это имя», — и он в самом деле мог прекрасно его припомнить, так как сия особа — мистер Кринджер — частенько сопутствовала моему деду в должности лакея.

— Так… Вы хотели бы поступить на военный корабль помощником лекаря? — спросил он.

Я ответил низким поклоном,

— Боюсь, это дело нелегкое — получить назначение, — продолжал он. — В военно-морском ведомстве целая стая шотландских лекарей ожидает вакансии, и комиссары, опасаясь, как бы их не разорвали на куски, прибегают к военной охране. Во всяком случае, скоро будут снаряжены несколько кораблей, и там мы посмотрим, что можно сделать.

С этими словами он покинул меня, чрезвычайно унизив, — столь отличен был прием, оказанный мистеру Гауки, от встречи, которую устроил мне этот выскочка, зазнавшийся и презренный член парламента, каковой, воображал я, будет рад случаю отблагодарить мою семью за все, чем он обязан ей.

Возвратившись домой, я узнал приятную весть, что Стрэп, по рекомендации учителя, своего приятеля, поступил на службу по соседству к мастеру париков за пять шиллингов в неделю, стол и квартиру. В течение двух недель я продолжал топтаться на утреннем приеме мистера Кринджера, где познакомился с молодым человеком, моим соотечественником, находящимся в таком же положении, что и я, и уповающим на мистера Кринджера; но и слуга и господин принимали его с большим уважением, чем меня, и частенько допускали в приемную, где находился камин для удобства тех, кто принадлежал к числу более почтенных посетителей. Туда меня никогда не приглашали из-за моего внешнего вида, который совсем не был светским; я вынужден был стоять и согревать дыханием свои пальцы в холодном коридоре и пользоваться случаем, чтобы поговорить с мистером Кринджером, когда, тот шел к двери.

В один прекрасный день, когда я воспользовался этой возможностью, ввели некую персону, увидев которую, мистер Кринджер тотчас же ринулся к ней, приветствовал ее низким поклоном до самой земли и, пожав руку с великой сердечностью и радушием, назвал добрым другом и осведомился крайне любезно о здоровье миссис Стэйтэп и юных леди; затем, пошептавшись несколько минут, причем я расслышал неоднократно слово его честь, повторяемое с великой выразительностью, мистер Кринджер представил меня сему джентльмену как человеку, на совет и помощь коего я могу положиться, и, сообщив о его местожительстве, проводил меня до двери, где сказал, что я могу не утруждать себя больше посещениями, ибо мистер Стэйтэп сделает для меня все. В этот момент мой сотоварищ, уповающий, как и я, выходя вслед за мной, прислушался к речам мистера Кринджера и, догнав меня на улице, приветствовал весьма учтиво. Такое обращение я почел немалой честью, если принять во внимание его облик, ибо на нем был надет синий кафтан с золотыми пуговицами, зеленый шелковый камзол с золотой отделкой, черные бархатные штаны, белые шелковые чулки, туфли с серебряными пряжками, обшитая золотым галуном шляпа и спенсеровский парик; эфес его короткой шпаги был серебряный, а в руках он держал прекрасную трость.