Мастера и шедевры. Том 3 - Игорь Долгополов

Уютное теплое фойе.

Шуршащий полумрак партера.

Последние вздохи оркестра. Чей-то глухой кашель. Тишина. И вдруг музыка и взрыв ликующих красок.

Празднично, озорно ворвалась в зрительный зал народная комедия «Блоха» (по Лескову).

Яркий, звенящий поток смеющегося цвета.

«Шутейный» Петербург с придурковатым царем, напевавшим себе под нос «Боже, меня храни».

Лубочная Тула с церквушками, самоварами и подсолнухами.

Тула. Эскиз декорации к спектаклю «Блоха»

«Мужественный старик» Платов, орущий: «Молча-а-ть! Ура-а-а!!!»

И, наконец, сам Левша с неразлучной гармоникой-ливенкой. Аглицкая Меря, «аглицкая нимфозория» — блоха, все это было невероятно свежо, нежданно и незабываемо.

Перед нами предстал во всей первозданной красе русский лубок — радужный, острый, простой. Он был бесконечно далек от стилизации «под народность».

Это была сама лесковская Русь — горькая, песенная и талантливая. В те дни спектакль был откровением, открытием.

Постановщик спектакля режиссер Алексей Дикий говорил, что он мыслил себе «Блоху» как представление-лубок, почему-то высокомерно заброшенное в наше время.

Поэтому пришлось забраковать эскизы декораций, выполненные художником Крымовым, написанные слишком «натурально».

— На художественном совете был целый переполох, и меня (постановщика) предупредили, что в случае неудачи второго художника все издержки будут отнесены на мой счет. Я согласился, хотя у меня не было никаких денег.

Зато к тому времени я уже точно себе представлял, какой художник нужен для оформления задуманного нами спектакля…

И вот в дирекцию театра привезли, наконец, большой ящик с эскизами. Собрались все, так как было известно, что коллектив «Блохи» в цейтноте и от художника теперь зависит, быть или не быть спектаклю, а переделывать времени нет.

Затрещала крышка, открыли ящик — и все ахнули.

Это было так ярко, так точно, что моя роль в качестве режиссера, принимавшего эскизы, свелась к нулю — мне нечего было исправлять или отвергать…

Художник повел за собою весь спектакль, взял как бы первую партию в оркестре, послушно и чутко зазвучавшем в унисон.

А. В. Луначарский, бывший большим другом «Блохи», искренне нас поздравлявший, сказал мне во время премьеры, состоявшейся 11 февраля 1925 года:

«Вот спектакль, который кладет на обе лопатки весь конструктивизм».

«Блоха» возвращала в театр зрелищность, яркость. Она восстанавливала в правах театрального художника.

Русская Венера.

В ней не было ни обычных дога того времени конструкций, ни экспрессионистических нагромождений, ни обнаженной машине — рии. В «Блохе» заявляла о себе та несомненная, бьющая через край народность, которая присутствует в лубке, шуточной песне, в лихой частушке, в пословицах.

Это был Театр!

Это было чародейство, под стать колдовству вахтанговской «Турандот».

И если сейчас, спустя много лет, мы вновь любуемся «Турандот», то почему одному из столичных театров не показать снова «Блоху»?»

Накануне 7 ноября 1926 года Кустодиев пишет письмо-сга-тью, обращенное к зрителю в Большом драматическом театре.

«Многоуважаемый и дорогой товарищ зритель!

Легкое нездоровье удерживает меня дома и не позволяет вместе с тобой быть на сегодняшнем спектакле, когда тебе будет показана «История Левши, русского удивительного оружейника, и как он хотел перехитрить англичан».

Эту пьесу я ставил уже в Москве дога МХАТ 2-го, где она идет второй сезон. Здесь «Блоха» сделана мной по другому плану, в других костюмах и гримах…

От тебя, дорогой зритель, требуется только смотреть на все это, посмеяться над приключениями Левши, полюбить его — и унести с собой веселое и светлое настроение празднично проведенного вечера. Мы делали все, чтобы оно у тебя было, и надеемся, что работа наша не пропадет даром.

С товарищеским приветом Б. Кустодиев».

Читая эти строки, написанные за полгода до смерти, ощущаешь творческий подвиг, свершавшийся художником каждодневно, ежечасно.

Для того чтобы понять меру лишений и сложностей, окружавших Кустодиева, приведем всего две выдержки из дневника Вс. Воинова — биографа Кустодиева, оставившего нам эти бесценные свидетельства:

«26. V. 1924. Воскресенье. Вечером у нас собрались гости: А. П. и С. В. Лебедевы, Ю. Е. Кустодиева, супруги Лансере, Нерадовский, Д. М. Митрохин, С. П. Яремич, Верейские… Малявины, М. В. Добужинский. Было очень хорошо, говорили о любимом нами всеми искусстве.

Портрет Н. Н. Семенова и П. JI. Капицы.

Печальные вести сообщила Юлия Евстафьевна. Самочувствие Б. М. физическое и психическое ужасное, у нее самой гаснут силы поддерживать бодрость его духа и самой бодриться.

К тому же совершенно неожиданно Ирину «сократили» на сценических курсах (при 100 % активности!), то же грозит Кириллу в Академии.

1-го VI они с Б. М. едут в Лугу. Бедный Б. М., найдет ли он в себе силы влачить «крест»?! Все поговаривает о самоубийстве, так ему тяжело и невыносимо его кошмарное существование. .

15. X. 1924. Среда.

После обеда поехал к Кустодиевым, настроение у них вялое — долги, денег нет. Ниоткуда не платят. Киру снова исключили из Академии за… невзнос платы за прошлый год (!). Теперь это улажено, т. к. родители внесли за него 25 руб. после объяснений Юлии Евстафьевны с кем-то из правления Академии. Все это происки… Кустодиев имеет большой успех в Венеции, его вещи воспроизводятся во всех газетах и журналах. А сам он здесь бедствует до крайней степени. Начал картину «Русская Венера»».

«Меня называют натуралистом, — говорил Кустодиев, — какая глупость. Ведь все мои картины — сплошная иллюзия. Что такое картина вообще? Это чудо!

Это не более как холст и комбинация наложенных на него красок! В сущности, ничего нет! И почему-то это отделяется от художника, живет своей особой жизнью, волнует всех. .»

Чудо. Как иначе можно назвать любое большое творение живописца?! Разве не чудо, что нас чаруют давно ушедшие в небытие модели Тициана, Рубенса, Мане, Ренуара?

Более того, ведь до сегодняшнего дня мы говорим, увидев цветущую красавицу с пышными формами, — рубенсовский тип женщины.

Это так же вошло в обиход, как термин «левитановская осень» и многие-многие другие.

С таким же правом мы можем безошибочно угадать и назвать кустодиевский тип женской красоты.

Можно только поражаться стойкости художника, не сдававшегося мучительной болезни, продолжавшейся долгие годы, и, вопреки всем невзгодам, все же творившего картины, восславляющие жизнь и радость.

Портрет жены художника Ю. Е. Кустодиевой.

Были, конечно, силы, которые пытались использовать эти сложности жизни Кустодиева. Вот что рассказывает дочь художника:

«В 1924 году покинули Ленинград Добужинские. Сомов поехал за границу сопровождать нашу выставку и не возвратился.

Предложили и Кустодиеву ехать туда, где сулили «золотые горы», рисовали райскую жизнь.

«Вас там так ценят, будете хорошо жить, работать, лечиться!»

Папа даже побледнел от возмущения:

«Я русский, и как бы трудно нам всем сейчас здесь ни было, я никогда не покину свою Родину!»

Не помню, кто был этот «предлагавший», папа долго волновался, вспоминая этот разговор…

Последние два года у него почти совсем высохла кисть правой руки, он не мог уже работать без муштабеля.

Как-то он сказал: «Смотри, как запали мускулы, совсем высохла…»»

Как-то посетители Эрмитажа наблюдали небывалое.

На белую мраморную лестницу был положен дощатый помост и по нему на руках подняли и повезли в музей в кресле-коляске улыбающегося человека.

Это был Кустодиев.

Друзья решили сделать ему подарок…

Художник писал после посещения:

«Был в Эрмитаже, и совсем раздавили меня нетленные вещи стариков. Как это все могуче, сколько любви к своему делу, какой пафос! И так ничтожно то, что теперь, с этой грызней «правых» и «левых» и их «лекциями», «теориями» и отовсюду выпирающими гипертрофированными самомнениями маленьких людей.

После этой поездки я как будто выпил крепкого пряного вина, которое поднимает и ведет выше всех этих будней нашей жизни: хочется работать много-много и хоть одну написать картину за всю свою жизнь, которая могла бы висеть хотя бы в передней музея Старых Мастеров…»

А ведь это писал художник, автопортрет которого наряду с выдающимися художниками Европы был заказан и экспонирован знаменитой галереей Уффици во Флоренции.

«Конечно, — говорил Кустодиев, — надо знать мировое искусство, чтобы не открывать америк, не быть провинцией, но необходимо уметь сохранить в себе нечто свое, родное и дать в этом нечто большое и равноценное тому крупному, что дает Запад. Ведь и Запад у нас ценит все национально оригинальное (и, конечно, талантливое), например Малявина…»