Русанов - Владислав Корякин

Не станем фантазировать на деталях его возвращения морем из устья Печоры в Архангельск, о чем не сохранилось каких-либо сведений, помимо самого факта такого плавания. Оттуда он проследовал в Вологду, где его ждало горькое известие о смерти сына от дизентерии.

Пока он скитался по водоразделу Печоры и Камы, очередной полицейский чин, заполняя анкету ссыльного Русанова в связи с окончанием срока ссылки, на минуту задумался, пытаясь припомнить что-либо, достойное внимания высокого начальства, и за неимением оного, дойдя до графы «Сведения, полученные наблюдением за отчетный период», решительно вписал, отчаянно скрипя непослушным пером: водит знакомство с поднадзорными.

Мол, и мы при деле…

А тем временем в Петербурге другой чин департамента полиции знакомился с последней почтой из Вологды, среди поступлений которой было и такое сообщение: «Состоящий под негласным надзором полиции орловский мещанин Владимир Александров Русанов 29 минувшего сентября выбыл из г. Вологды в г. Орел, откуда, по имеющимся у нас сведениям, намерен ехать за границу с выданным ему вологодским губернатором заграничным паспортом…сроком на полгода…» (1945, с. 424). Однако Россию он увидел только четыре года спустя.

Глава 4. Веселый город Париж. Преодоление

О где ты, где ты, где ты, мечта моя — Париж!

Представьте себе иностранца, выброшенного сегодняшним утренним поездом в Париж, человека одинокого, не имеющего здесь ни знакомств, ни связей.

Несомненно, переход от российской ссылочной глухомани в центр мировой интеллектуальной и духовной жизни — серьезное испытание для россиянина рубежа XIX–XX веков. Внешне эта встреча с одним из важнейших центров мировой цивилизации по описанию одного из свидетелей того времени выглядела так:

«Я вышел из Северного вокзала на грязную шумную площадь. Меня удивил ветер — в нем чувствовалось дыхание моря; мне стало весело и тревожно… Я знал, что русские эмигранты живут неподалеку от Латинского квартала, и спросил полицейского, как мне туда добраться. Он мне показал на омнибус; в Париже оказалась наша конка, только без рельсов и двухэтажная…Мы пересекли Большие бульвары… На Бульварах было множество палаток; в одних продавали всяческую дребедень, в других были огромные, непонятные мне игры — рулетки.

На углах улиц стояли певцы с нотами; они пели что-то грустное; зеваки, толпившиеся вокруг, подпевали. На тротуарах громоздились кровати, буфеты, шкафы — мебельные магазины. Вообще все товары были на улице — мясо, сыры, апельсины, шляпы, ботинки, кастрюли. Меня удивило количество писсуаров, внизу краснели штаны солдат. Ветер был холодный, но люди не торопились; они не шли куда-то, а прогуливались.

Кафе были с террасами, и на многих чадили жаровни… На бульваре Севастополь я увидал паровой трамвай, он трагически свистел. Извозчики гикали и свистели бичами. Пролеток не было, у извозчиков были кареты, как у московского генерал-губернатора… Иногда дорогу пересекали кареты без лошадей — автомобили; они гудели и грохотали, и лошади шарахались в ужасе… Москва мне показалась милым детством. Мужчины были в котелках, женщины в огромных шляпах с перьями…» (Эренбург, 1966, с. 57–59) — на этом остановимся, тем более что внешняя картина совсем не отражала духовной жизни эмигрантов самых разных мастей и профессий, как и причин, заставивших покинуть Россию.

Если французы из провинции (например, герои Дюма, Мериме, Стендаля или Бальзака), отправляясь на завоевание Парижа, подразумевали прежде всего карьеру, то русские со времен Петра ехали в этот город больше на учебу, а уже позднее — для овладения тамошним этикетом или познания особых радостей жизни, эмигранты более позднего времени — в поисках убежища «и от всевидящего глаза, и от всеслышащих ушей». Отдавали должное этому центру европейской и мировой культуры и серьезные ученые-географы, отмечая свойственную этому городу особую привлекательность для иностранцев. «Значение Парижа, как первого мирового города новейшего времени, сыграло для Франции роль могучего рычага, давшего ей культурный перевес», — отмечал немецкий географ Филип-сон. «Парижане могут сказать, что их город есть в настоящее время главный город Европы, как объявляют его и сами иностранцы, которые стекаются в Париж в таком множестве, — тосковал о замечательном городе активный участник Парижской коммуны Элизе Реклю, — привлекаемые своими делами или просто более или менее утонченными удовольствиями, или в особенности любовью к искусствам, к науке» (Реклю, 1898, с. 695).

Именно последнее и привело в Париж поздней осенью 1903 года русскую чету из глубокой российской провинции после окончания вологодской ссылки Русанова. Разумеется, первые мысли как самого Русанова, так и его жены были не о парижских удовольствиях, а гораздо более прозаичными — жилье, простейший насущный заработок, перспективы учебы…

Трудности в характеристике парижского периода жизни Русанова связаны с ограниченным количеством свидетельств и документов той поры. Едва ли не единственным источником информации для нас остаются немногочисленные сохранившиеся письма, причем часто отсутствует возможность подтвердить или опровергнуть описанные в них ситуации и события, ведь письма — документ весьма субъективный в своих оценках и пристрастиях, и вместе с тем весьма ценный в части жизненных деталей. Зная об этом, историк н? может позволить разгуляться собственному воображению, отпуская поводья творческой фантазии, каждый раз особо оговаривая любую попытку собственного домысла, без которого нередко просто не обойтись.

Парижский период в жизни Русанова одновременно счастливый и трагический, когда осуществилось его стремление к образованию в одном из самых престижных учебных заведений мира и здесь же произошла жизненная драма — потеря любимой жены. Практически одновременно происходило его становление в качестве русского полярного исследователя и получил огранку его талант исследователя и ученого, не раскрывшийся в полной мере из-за преждевременной гибели. Со всех точек зрения парижский период его жизни оказался чрезвычайно насыщен разнообразными событиями — осенью 1903 года вместе с Марией Петровной он приезжает во Францию, весной 1905 года он потерял жену, а еще через два года началась полоса его периодических возвращений в Россию для участия в полярных экспедициях, когда воплотилось в жизнь его призвание на службе родной стране, подданство которой он так и не поменял. А Франция для него осталась просто любимой страной, куда он возвращался из Арктики на очередную «зимовку» для обработки собранных материалов и продолжения образования. Определенно, от приобщения к ее науке и культуре он не стал менее русским. При любом раскладе понять значение Русанова для России без Парижа и Франции невозможно — поэтому этот период его жизни требует максимального освещения даже на ограниченном имеющемся фактическом материале. С другой стороны, жизнь любого эмигранта за рубежом, желающего сохранить связь с родиной-мачехой, заведомо трудная и понять ее иначе, чем с позиции жизненного преодоления, невозможно. Думается, что вся жизнь Русанова в Париже, несмотря на очевидные успехи, в частности в Сорбонне, была таким преодолением, потребовавшим от него немало усилий и жертв, а с другой стороны, закалившим его характер ничуть не меньше, чем все его арктические экспедиции. Это преодоление, как и интеллектуальная огранка под сводами Сорбонны, сформировало в значительной мере его как личность.