Венецианский бархат - Мишель Ловрик

Сосия насмешливо взглянула на него поверх рукописи.

– Это и есть то, что ты называешь любовью? – поинтересовалась она. – Сдается мне, от нее нет никакого толка.

Бросив на манускрипт еще один взгляд, она вдруг улыбнулась.

– Но шрифт недурен.

Бруно просыпался среди ночи, терзаясь чувством вины. Мысль о том, что у него мог быть выбор, доставляла ему невыразимые мучения. Но он отчаянно нуждался в ней. Ему более не нужно было самоуважение: он станет для Сосии тем, кем она хочет видеть его. Он отказался от своего места среди праведников.

Бруно так часто мысленно беседовал с Сосией, что временами ее имя непроизвольно срывалось с его губ. Если в глаз ему попадала соринка или он ронял что-либо (что случалось довольно часто; Бруно, ранее отличавшийся грациозной ловкостью, после встречи с Сосией стал походить на неуклюжего пьяницу), он вскрикивал: «Сосия!» – произнося ее имя как проклятие или заклинание.

Она присылала ему записки. Обещала прийти. И не приходила. А он не осмеливался подойти к темному дому в Сан-Тровазо, где она лежала по ночам в постели со своим мужем, а днем смешивала доктору снадобья и стирала его белье. «Его нижнее белье», – думал иногда Бруно, и в животе у него возникало сосущее чувство.

Бруно виновато мечтал о том, чтобы с Рабино случилось несчастье и его унесла какая-нибудь заразная болезнь, которую он подцепит у одного из своих пациентов, или он умрет, отравившись… как подобает мужу. Такие мысли вызывали у Сосии неприкрытое изумление.

– О да, тогда им будет вонять каждый угол дома, – смеялась она.

Впервые в жизни Бруно поймал себя на том, что смотрит на других мужчин, оценивая их привлекательность, но не в эстетическом смысле, а в том, понравились бы они Сосии. Хотя ее вкусовые предпочтения оставались для него загадкой. Она неоднократно повергала его в шок, приостанавливаясь на улице, дабы одарить медленным взглядом толстого гондольера или пожилого купца. Чужеземцев она игнорировала.

«Она делает это, чтобы подразнить меня, – сумрачно утешал себя Бруно, – на самом деле она не хочет этих мужчин».

И добавлял: «Они ей не нужны. Она любит меня».

Он поджидал ее на ступеньках своей комнаты, когда знал, что она должна прийти. Сидя за дверью на выщербленной и осыпающейся лестнице, он становился ближе к ней на целых десять шагов. Бруно придумал целую игру, чтобы обуздать свое нетерпение, обводя указательным пальцем каждый из растопыренных пальцев на ноге и считая вслух. Начинал, полный надежды, что к тому времени, как он пересчитает все пальцы, она уже будет здесь; или к тому моменту, как он пересчитает их во второй раз. Когда же она подходила к двери, всегда на несколько мучительных минут позже обещанного, он пользовался тем, что скрип двери скрывал его крадущиеся шаги, пока он возвращался в студию. Поэтому, когда она входила, он уже склонялся над своей работой, делая вид, что занят и не замечает, который час.

Но ему не удавалось обмануть ее. Она подходила к нему и проводила пальцем по последней строчке текста, чтобы посмотреть, размазываются ли свежие чернила. Она показывала ему сухой палец, который потом совала в рот. Когда же он вставал из‑за стола, она стряхивала с его ягодиц лестничную пыль, причем не слишком ласково, а он стоял, понурив голову и заливаясь краской стыда.

Его счастье оказалось в ее руках.

Однажды, уходя, она забыла свой дневник у кровати. Обнаружив его, Бруно вступил во внутреннюю борьбу с самим собой, в равной мере сгорая от желания и страшась прочесть то, что она написала об их любовной связи. В конце концов он справился с собой и не стал открывать книгу, надеясь получить награду за свое воздержание. Сосия, вернувшись за книгой, метнула на него острый взгляд.

– Ты читал ее? – Но, видя, что он остается безмятежно спокойным, сама же и ответила себе: – Нет, не читал. Такие, как ты, встречаются редко.

Бруно часто закрывал глаза, оставаясь с Сосией наедине, то ли потому, что это помогало ему острее наслаждаться их любовью, то ли потому, что позволяло не видеть неподобающего выражения у нее на лице.

Ему хотелось сказать ей: «Я люблю тебя и доверяю тебе. Только ты можешь сделать меня счастливым или несчастным. Если со мной что-нибудь случится, я хочу, чтобы ты была рядом».

А она бы ответила ему: «Раздевайся. Сделай это. Потрогай меня вот здесь».

Ложь Сосии и ее редкая жестокая правда оказались настолько захватывающими и привлекательными, как будто жили в своем собственном моральном мире. Для нее существовало несколько истин, вырубленных в камне, которых она придерживалась в отношениях с Бруно и которые были для нее столь же нерушимы, как десять заповедей.

«Мне не нужно говорить, что я люблю тебя».

«Ты не должен спрашивать меня, где я была».

«Если ты заставишь меня рассердиться на тебя, пусть даже на мгновение, я уйду от тебя в ту же секунду».

«Если на лице у тебя появится выражение, которое мне не понравится, это будет достаточно веской причиной, чтобы уйти от тебя».

А у Бруно имелись собственные молебствия. Он говорил себе: «Лучше уж любить кого-нибудь вроде нее. Так легко влюбиться в мягкую, слабую и безвольную женщину, которых находит себе Морто. Так легко влюбиться в кого-нибудь красивого и страстного. Но я выбрал любовь, которая требует от меня большего».

Но с нею любовь не могла претвориться в жизнь.

Сосия отказывалась отвечать на любые вопросы. Он ничего не знал о ее прошлом. Она не желала рассказывать ему о том, откуда у нее на спине появилась вырезанная буква S. Он ничего не знал о тех, кого она любила до него. А ведь они обязательно должны были существовать, потому что она знала все о том, как удовлетворить физическое желание или как возбудить его. Иногда Бруно мрачно думал, что с ним она отрабатывает какое-то руководство по всевозможным позам и способам совокупления, в которых было больше извращенного интереса, чем любви. Теперь он куда меньше беспокоился о Рабино Симеоне – иногда ему даже становилось жалко своего изначального соперника, – чем о легионах неизвестных и загадочных любовников, что были с Сосией и научили ее всем этим захватывающим штукам, которыми она так мастерски владела.

Он не осмеливался спросить, чем Сосия щедро одаряла других, как и не знал, не оттого ли она так редко проявляет к нему нежность, что растратила ее в других местах, – или, быть может, она все же сберегает ее в душе, а его, Бруно, просто желает недостаточно сильно, чтобы высвободить это чувство? Он чувствовал, что не сумел стать для нее настолько привлекательным, чтобы пробудить в ней страсть.