Венецианский бархат - Мишель Ловрик

Она не рассердилась, прекрасно зная, что олицетворяет собой непреодолимый соблазн: женщина, бесстыдно одинокая на рассвете, непременно должна оказаться шлюхой, мягкой и сладкой после целой ночи плотских утех с клиентами, пахнущей потом и семенем дюжины мужчин.

«В другое время все могло быть именно так, – подумала Сосия, – но только не сегодня».

Когда она найдет Бруно, то станет для него той женщиной, которую он хотел встретить. Поэтому она надела маску, которую считала наиболее подходящей случаю: сладкая покорность, удивленная неожиданным желанием. Сохраняя на лице выражение этой трогательной борьбы, она пересекла мост, направляясь к зданию Fondaco dei Tedeschi.

Когда она вошла в stamperia[38], первым ее приветствовал именно Бруно. Он работал за своим столом с самого раннего утра, с головой уйдя в какой-то манускрипт. Завидев ее на пороге, он вскочил.

– Вы? Я хотел сказать, Signorina[39], я могу вам помочь?

– Да. – Она не стала поправлять его. У нее еще будет время сообщить ему, если в том возникнет надобность, что она замужем.

Она шагнула к нему, и ее фигурку окутало пламя солнечного света. Позади нее в окнах расплавленным серебром сверкал и переливался Гранд-канал. Бруно показалось, что в комнату внезапно заглянул рассвет и разогнал тени, которые испуганно разбежались по углам. Столы, стулья и даже печатный станок окутались сверкающими пыльными ореолами. Сосия вдруг остановилась и замерла в круге света, и ее темный, почти черный силуэт нарушил очарование волшебства. Казалось, тело ее буквально впитывает сияние нарождающегося дня. Бруно тряхнул головой, пытаясь разглядеть выражение ее лица, но попытка оказалась безуспешной.

Из черноты до него долетел ее голос с сильным иностранным акцентом, холодный и слегка шершавый, как песок в часах, отсчитывающих мгновения вечности.

– Ты – печатник, правильно? Меня зовут Сосия Симеон. Мне нужны маленькие листы бумаги. На них должно быть напечатано имя и адрес.

«Сосия? – подумал Бруно. – Сосия[40] означает “двойное изображение”. Ни одна итальянка не назовет так своего ребенка. Разумеется, она ведь родом не из Италии». Он спросил себя, а известно ли самой Сосии зловещее значение ее имени на итальянском. На его языке она разговаривала свободно; значит, оно должно быть ей известно. «Почему же она не сменила его на что-либо более приемлемое?»

Сосия подошла к нему вплотную. Она выступила из своего кокона солнечного света, но золотистые пылинки по-прежнему лежали на ее плечах.

– Ты можешь мне помочь с ними?

– Да, конечно, – с поклоном ответил Бруно.

«Разумеется, могу. В общем-то это – не моя работа, но я знаю, как сделать то, что ей нужно. Кроме того, сейчас здесь нет никого, кто мог бы помочь даме, кроме меня. Просьба – вполне разумная, а идея – хорошая, пусть и необычная, да и само ее присутствие здесь – это подарок судьбы, что часто случается в любом городе, да и в Венеции тоже», – сказал он себе, ежась от той легкости, с какой ложь слетела с его губ. Ему даже не пришло в голову задуматься над тем, что она делает здесь в седьмом часу утра, когда любой приличной женщине полагается быть дома.

Вот так все и началось. Бруно убедил Венделина в том, что они могут выполнить ее заказ, пусть даже в качестве пробной партии для изучения возможного нового рынка, хотя сам печатный пресс был чудовищно велик для тех крошечных листиков, что были ей нужны.

Несмотря на свои малые размеры, листочки потребовали скрупулезной и тщательной работы. Они часто совещались по утрам, причем она старалась прийти пораньше, чтобы застать Бруно одного. Сначала следовало изготовить оттиск, а потом уже переделать его так, чтобы он соответствовал творческим идеям синьорины. Она была почему-то очень озабочена поиском наиболее удачного сочетания прописных и строчных букв, равно как и выбором бумаги. Бруно еще не приходилось встречать мужчин, не говоря уже о женщинах, которые не то что разбирались бы, а хотя бы задумывались о подобных вещах. Гарнитура шрифта не слишком интересовала даже его коллег. Ей приходилось стоять рядом с ним вплотную, пока он сам отчего-то вдруг ставшими непослушными в ее присутствии руками устанавливал буквенные формы и прокатывал оттиски. Она стояла настолько близко, что он ощущал ее запах.

Во время этих утренних совещаний он заметил, как быстро Сосия делает все, за что берется: как стремительно она двигается, говорит и думает.

– Ты ведь венецианец, да? – однажды, в самом начале их совместных бдений, поинтересовалась она и тут же, без паузы, сменила тему.

В этом она была похожа на него, поскольку, еще учась в школе, он с необычайной легкостью, с налета усваивал все, оставляя далеко позади своего лучшего школьного друга Морто. Фелис вечно просил его:

– Помедленнее, Бруно. Наслаждайся и получай удовольствие. Не спеши.

Но это было не для него. Временами и Венеция была слишком медлительной для него. Ему казалось, что она никуда не торопится, намеренно отстает и даже хватает его за лодыжки, когда он быстрым шагом пересекал город. Бежать же было решительно невозможно; она неизменно подставляла ему подножку, заставляя спотыкаться. С нетерпением, которого больше никто не мог понять, он смотрел, как разглаживаются на песке птичьи следы после отлива. И подобное совпадение их жизненных ритмов заставило его ощутить еще большее родство и близость с Сосией. Очень немногие разделяли его порывистую стремительность.

Но от Сосии отставал уже сам Бруно, потому что боялся. Его воображение вело непрерывную борьбу с хорошими манерами; ему отчаянно хотелось задать ей такие вопросы, которым не было места в исключительно деловых взаимоотношениях. Лишь десять дней спустя Бруно отважился на то, чтобы попытаться обиняками выяснить степень ее родства с доктором Симеоном, для которого он готовил печатные оттиски. Разумеется, Бруно слышал о докторе, как и о том, что он слывет очень умелым и добрым врачом, хотя никогда не встречался с ним и не знал ничего о его семейном положении.

– Ваш отец предпочитает… – запинаясь, начал он.

– Мой муж, – коротко поправила его Сосия. – Хотя, разумеется, он намного старше меня.

Она взглянула на него, читая по глазам Бруно ту трагедию, что разыгралась у него в душе, с такой же легкостью, с какой гадалка ворожит над внутренностями. «Ага, – подумала она, подметив выражение мучительной боли на лице юноши, – все зашло очень далеко, куда дальше, чем я могла надеяться. Он очень мил, этот мальчик. Что ж, я помогу ему».