Песнь Хомейны - Дженнифер Роберсон

Я знал, что от меня отвратительно разит - но сильнее был иной запах: тяжкий запах разоренной земли. Я с детства знал эту деревню - в ней всегда было шумно, весело, оживленно: кое-кого в ней я знал довольно хорошо, и мог даже сейчас припомнить несколько женщин, которые с радостью дарили своей благосклонностью рослого и статного наследника их господина. Впервые в жизни мне пришла в голову мысль, что у одной из них мог быть ребенок от меня…

Главная дорога вела прямо к замку Жуаенна, стоявшему на холме. Стены и башни, сверкающие на солнце стекла в сетчатых свинцовых переплетах… Моему отцу доставляло огромную радость построить замок, которым можно было гордиться.

В Жуаенне мы жили, а не воевали: это не был бастион, о который могли бы разбиться атаки врагов - это был дом, предназначенный, чтобы растить в нем детей. Но так, видно, рассудили боги, что все дети рождались мертвыми или умирали в раннем детстве - покуда назовет не появилась Торри, а за ней и я.

Жуаенна была залита солнцем: золото, бронза, камень - теплый, коричневый, и светлый, цвета охры, за годы приобретший нежный, почти пастельный оттенок.

Главные ворота были закрыты железной решеткой: во времена моего отца ее почти не опускали - Жуаенна была открыта для всех, кто имел желание поговорить со своим господином.

Однако, теперь решетка была опущена - огромная пасть ворот щерилась железными клыками. На стенах стояли стражники с алебардами: их кольчуги в солнечном свете сверкали ярким серебром. С каждой из башен свисало знамя Беллэма - восходящее белое солнце на темно-синем фоне.

Я был бедняком - грязным, оборванным и смердящим - а потому дороги к главным воротам мне не было, вместо этого я пошел к маленьким воротам, прихрамывая и подволакивая ногу. Стражники остановили меня, окликнув на скверном хомэйнском: что, собственно, мне нужно было здесь? спрашивали они.

Хочу увидеть свою мать, робко ответил я, и заискивающе улыбнулся, показав желтые гнилые зубы. Изо рта у меня воняло, и это заставило стражников с ругательствами отступить на пару шагов. Свою мать, повторил я унылым глухим голосом, мать, которая служит в замке.

Я назвал имя женщины, которая действительно, насколько я помнил, служила в замке. Правда, я не знал, была ли она еще жива - когда я отправился на войну, ей было уже много лет - но и одного вопроса хватило бы стражникам, чтобы убедиться, что я не лгу. Я знал, что у нее действительно был сын, в детстве тяжело болевший и на всю жизнь оставшийся калекой. Он был ее позором, и потому она отослала его в отдаленную деревню. Но теперь, решил я, ему пришло время вернуться. Хотя бы ненадолго.

Стражники совещались между собой, поглядывая на меня с явным отвращением и презрением. Они говорили на солиндском, которого я не знал, но их тон был достаточно ясен. Понятно было, что вонь и грязь защитят меня от более тщательного досмотра. Оружие есть? - спросили они грубо. Нет, ответил я и вытянул руки, предлагая, им обыскать меня. Они не стали этого делать, только показали жестом - проходи, мол.

Так Кэриллон вернулся домой, чтобы повидать госпожу и мать свою.

Я поковылял внутрь, вытирая нос рукой, отчего лицо мое стало только грязнее, миновал мощеную булыжником площадку перед воротами - неуверенно, почти робко, словно все еще опасался, что меня прогонят. Проходившие мимо меня солиндцы брезгливо морщились и старались отодвинуться подальше - только что носы не зажимали, я демонстрировал им желтые зубы в заискивающей покорной улыбке: такое выражение бывает на морде побитого пса, который пытается выпросить прощение у хозяина и хочет показать, что знает свое место.

Судя по моей внешности, я просто не должен был уйти дальше кухни. Как раз там и служила та женщина, чьим сыном я сказался. Однако госпожа моя мать, по всей очевидности, должна была быть где-то в дворцовых покоях - а потому я прошел кухню и зашагал по коридорам, царапая полированное дерево пола своими грубыми башмаками.

Слуг в замке было немного. Я подумал, что, должно быть, Беллэм распустил почти всех, чтобы еще более унизить мою мать. Для него, короля-узурпатора, ваяна была даже та война, которую он вел сейчас с беспомощной и беззащитной женщиной. Гвиннет Хомейнская была супругой брата Мухаара: пусть вдова, пусть лишенная всякой поддержки в жизни, но она была королевской крови. И, унижая ее, он пытался тем самым показать свою власть и силу. Однако мне думалось, что это ему не удалось - и не удастся никогда, сколько бы солиндских солдат не стояло на стенах, сколько бы солиндских знамен не было развешено на башнях.

Я нашел нужную лестницу - винтовую лестницу, ведущую на верхний этаж - и начал подниматься по ступеням, внутри у меня все сжалось в предчувствии встречи. Я проделал такой большой путь - слишком большой, быть может - но одна-единственная ошибка по-прежнему могла погубить меня. Я не сомневался, что, если совершу эту ошибку, Беллэм не даст мне быстрой смерти. Я, быть может, буду жить еще годы и годы - в темнице, в оковах, в унижении.

Я вышел с лестницы в коридор, обшитый панелями медово-золотого дерева.

Галерея моего отца - здесь было множество окон, заливавших весь коридор радостным солнечным светом. Но теперь натертые воском панели запылились, потемнели и потрескались по краям. В галерее царил запах запустения.

Моя рука скользнула под лохмотья и сомкнулась на костяной рукояти кэйлдонского кинжала. Мгновение я постоял у дверей в комнату матери, прислушиваясь к тому, что происходило внутри. В комнате царила тишина. Может быть, матери там вовсе и не было - но я успел узнать, что люди - и мужчины, и женщины - в тяжких обстоятельствах особенно тянутся к тому, что им близко и знакомо, что было им дорого в прежние, более счастливые времена. Эта комната была излюбленным местом для моей матери. И, удостоверившись, что она там одна, я распахнул дверь…

Двигался я бесшумно, и бесшумно, без скрипа закрыл за собой дверь. Я стоял на пороге, глядя на свою мать - и понимал, что она постарела.

Она склонилась над пяльцами с вышиванием. Я не видел узора вышивки - но все ее внимание было без остатка отдано рукоделию. Солнечный свет, дробясь в стеклах-фасетках стрельчатого окна, заставлял цветные нити вспыхивать в теплых лучах - но я почти тут же ощутил запах сырости, царивший в комнате, словно бы жаровни никогда и не согревали ее. Эта комната всегда была одной из самых теплых и уютных - но теперь в ней было холодно и пусто.

В покоях было так тихо, что я слышал, как игла прокалывает ткань. Мать работала аккуратно, пристально, низко склонившись над вышивкой - даже брови сдвинула от усердия. Она сидела в профиль ко мне. И ее руки…