Клуб разбитых сердец - Михалева Анна Валентиновна

Под конец этих нерадостных раздумий глаз ее уловил черный силуэт Ульяны в конце коридора, и Маняша представила, какую презрительную гримасу скорчит Леночка, если она признается, что так и не нашла подхода к этой полусбрендившей художнице. Уж сама-то Леночка выкрутит Медведева, как мокрое полотенце, до капельки. Физиономия Леночки, нарисовавшаяся так некстати, заставила Маняшу перейти на бег. К своей цели она подлетела, уже едва переводя дыхание. Но ей повезло, потому что Ульяну, как выяснилось, не нужно было раскручивать на разговор, она сама резко повернулась и уставилась на Маняшу своими темными, отрешенными глазищами:

— Тебе не приходило в голову, что жизнь — полное дерьмо?!

— Только что об этом подумала, — с ходу призналась Маняша.

— Ладно тебе, — Ульяна явно не поверила. — Таким куколкам это и в голову не приходит. Для вас ведь смысл жизни сосредоточен в длине юбки.

— И что из этого? Юбка тоже может оказаться слишком длинной или слишком короткой. Есть от чего впасть в отчаяние.

Ульяна смерила ее изучающим взглядом и вдруг криво усмехнулась:

— А ты забавная. Я всегда считала, что у тебя пустота в голове. И надо же, ошиблась.

«Я тоже кое-что про твою голову считала, и не ошиблась», — со злостью подумала Маняша, улыбаясь собеседнице почти ласково.

— Так что ты там про дерьмо?

— Смотрю я на всех, и такое зло берет, — Ульяна насупилась, — сплошное притворство. Пялятся тебе в глаза и врут, да врут так неумело, так противно. В морду дать хочется.

— Это ты о чем?

— Уставятся на холст и улыбаются, мол, как замечательно. А я ведь знаю, что гадко. И сюжет хреновый, и вообще — мазня. Скажу больше, я ведь специально набросала, чтобы проверить: ни технику не соблюдала, ни пропорции… за три дня. А они — все замечательно! Дерьмо!

— Они? — «Ну, вот тебе и тема. Чем не об искусстве?»

— Ну да. Мать, бабушка, преподаватели в художественном, родственники, знакомые… Как сговорились. Они все время твердят: «замечательно», что ни покажи! Я уже не понимаю, что им реально нравится, а что нет.

Маняша пожала плечами, скорее от того, что понятия не имела, как перевести разговор на тему гибели физика:

— Может, и правда замечательно?

— Хочешь покажу?

— Ну… если только… — Честно говоря, такого поворота Маняша не предполагала.

— Обещаешь не кривляться?

— Что ты! Я не умею!

К ее удивлению, Ульяна расхохоталась как ненормальная и, хлопнув ее по плечу, гаркнула:

— Тогда пошли!

Жилище Ульяны произвело на Маняшу неизгладимое впечатление. Попросту сказать, она была потрясена. Не роскошью, разумеется. Кого в наши дни можно удивить обыкновенным богатством? Маняшу поразило несоответствие: в таком доме должна бы расти «куколка» вроде Леночки, одетая во все розовое и атласное. Ульяна со своим нарочито пасмурным стилем в интерьер ну никак не вписывалась. Квартира была огромной, шикарной и очень светлой: от пола до потолка выполненная в пастельных тонах. Посреди гостиной стоял белый рояль, и вообще мебель была вся белая, причем во всех комнатах и даже на кухне.

Ульяна, которую в этом интерьере, как нигде, хотелось отмыть, причесать и вообще привести в порядок, квартиру особенно не показывала, Маняша разглядела ее по ходу следования (студия молодой художницы находилась в самом конце коридорно-комнатного лабиринта).

— У тебя мать пианистка? — Маняша провела пальцем по лаковой крышке рояля.

— Была раньше концертмейстером, — небрежно передернула плечами Ульяна. — Теперь у нее концертное агентство: возит по миру наших исполнителей классики. Мать любит выпендриваться. Друзья у нее тоже — сплошная богема. Когда собираются у нас, меня выворачивает. Тошно слушать их разговоры, но самое противное, когда они начинают бренчать по клавишам всякую муть. Только один приятель ее мне нравится — дядя Саша, он играет Баха. Вот это настоящая музыка. А все остальные… Не понимаю я, кто ходит на их концерты? Шуберты всякие, Листы, Брамсы — кто эту муть слушает?

— Хочешь сказать, что «Реквием» Моцарта недостаточно мрачен для тебя? — усмехнулась Маняша.

— Моцарт был бабником и шалопаем, — безапелляционно заявила хозяйка, — поэтому ничего серьезного создать не мог. А если и создал, то все это вранье.

Маняша только плечами пожала. Не устраивать же дискуссию о соответствии творчества и образа жизни.

— Пойдем ко мне. — Ульяна дернула ее за рукав. — Не могу я здесь долго находиться. Я от этого зефира просто задыхаюсь. Ненавижу нашу квартиру. Мать все время повторяет, что я должна развивать вкус, а по мне так все это пошлость и безвкусица. Уж лучше бы покрасить стены темно-зеленой краской…

— А вместо люстры повесить петлю, — продолжила за нее Маняша.

Хозяйка снова смерила ее изучающим взглядом:

— Ты все-таки жуть какая забавная. Не могу понять, почему раньше не обратила на тебя внимания.

«Потому что вообще ни на кого внимания не обращаешь», — отметила про себя Маняша, вслух же спросила:

— А твой отец?

— Отец был раньше крупным бизнесменом и директором Фонда развития малого бизнеса на селе. Потом Фонд рухнул, бизнес развалился, и теперь он, кажется, продает подержанные автомобили. Мне его жалко, хоть он и сволочь порядочная — бросил нас два года назад, ушел к какой-то крале. В общем, дело обычное. Ну а мать его не простила. Он, когда разорился, денег у нее просил — не дала. А ведь денег у нее — чертова уйма.

— Концертный бизнес доходное дело?

— Как ни странно, да. Хотя, когда отец ушел, он нам ни копейки не оставил, а мать тогда еще ни о чем таком и не думала — рыдала себе, и все. Потом где-то кредит взяла, раскрутилась. И понеслось: разговоры у нас либо о музыке, либо о деньгах. Третьего не дано. И вообще… — Тут она прервала свое движение по коридору, развернулась и посмотрела на Маняшу в упор. — Мне кажется, что после двадцати люди перестают духовно расти и постепенно становятся сволочами. К сорока — с человеком обычно общаться невозможно. Он весь прогнил изнутри.

— Никогда об этом не задумывалась, — призналась Маняша. Она попыталась вспомнить хотя бы одного сорокалетнего, которого бы без оглядки смогла назвать сволочью, но так никто на ум и не пришел. Конечно, для иных и слово-то хорошее трудно подобрать, как тот же сосед их — Гоша. Но, с другой стороны, он вовсе не сволочь, даже забавный в чем-то. Нет, с постулатом Ульяны согласиться все-таки трудно… — Но ведь тебе тоже когда-нибудь будет сорок?

— Мне? Не думаю… — Ульяна открыла дверь. — Вот это и есть моя студия. Проходи.

Ничего необычного для себя Маняша в этой самой большой во всей квартире комнате увидеть и не надеялась — никаких изысков, серые стены, несколько мольбертов, куча красок, кисточек и прочего инвентаря и, конечно, картины. Некоторые полотна стояли в рамках у стен, некоторые на подставках. Тут же, прямо на полу, валялись огромные листы с этюдами.

Однажды Маняша уже посещала студию художника — знакомого тети Кати. Там было точно так же, как здесь, — развал, который знатоки именуют художественным беспорядком. Только тети-Катин знакомый малевал голых дамочек. У него на момент их визита толпилось по меньшей мере пять плохо прикрытых натурщиц, которых он всех гуртом и рисовал. Тетя Катя потом плевалась и называла этого своего знакомого «старым развратником».

В Ульяниной мастерской никаких девиц не наблюдалось — только полотна. Картины у нее и в самом деле были мрачноватые, если не сказать больше. В общем, по сравнению с ее сюжетами творения Босха выглядели иллюстрациями к сборнику детских считалочек. На Ульяниных картинах в основном были изображены какие-то полусгнившие тела, из которых выползали наружу всяческие представители самых вычурных ночных кошмаров какого-нибудь шизофреника. Словом, неприятное зрелище.

— И что ты обо всем этом думаешь? — вопросила художница.

— Жуть, — откровенно призналась Маняша.

— Неплохо, — хмыкнула Ульяна. — А это?

Тут она откинула полог с одного мольберта, и Маняшиным глазам открылся очередной шедевр «детского творчества» — театральная маска, из глазниц и ротового отверстия которой кучей валились дождевые черви.