Двенадцать замечаний в тетрадке - Каталин Надь

На улице я позвонила из автомата Андришу Суньогу. Его номер был занят, и меня это даже обрадовало: ну что бы я ему сказала? Что у меня плохое настроение, что я не прочь хоть со света сгинуть, вот только не знаю, к сожалению, из-за чего?

Я поплелась домой. Сразу установила, что на обед будет лапша с творогом и со шкварками: на столе уже стояли наготове творог, сметана и пакет готовой лапши. Тантика покупает все утром, а готовит или сразу, или уже днем, часа в два. В зависимости от того, в какую она смену. Тантика работает на почте телефонисткой по междугородной связи — соединяет город с городом, страну со страной. Только и делает весь день напролет, что помогает незнакомым людям поговорить друг с другом. Когда нужно, усиливает слышимость, переносит разговор на другой номер, продлевает время. За целый день с живым человеком словечком не перемолвится, на это у нее нет ни минутки, только голоса, голоса, голоса… «Пожалуйста, спасибо, включаю Дёр, говорите, три минуты истекло…» Потом идет домой, сюда. И все.

Впервые в жизни я пожалела Тантику.

Дома, в Тисааре, почти каждую неделю была лапша со шкварками. Это было любимое блюдо Таты. Еще бы! Ведь как ее Ма готовила! И вдруг меня осенило: Тантика даже не знает, что я умею стряпать! С тех пор как я здесь, ни разу не было случая что-нибудь приготовить самой. Так пусть Тантика порадуется! Я сразу засуетилась, вид у меня был самый озабоченный — столько дела, а времени в обрез! Но это были приятные заботы, я даже подпевать стала солдатские песни на слова дяди Габора — он же и научил меня петь их. Сита я не нашла. Что это за хозяйство без сита? Я немного повздыхала, поохала, потом просмотрела муку так, простым глазом, но очень внимательно. Решила разбить два яйца, потом добавила еще одно. Первые два мне не понравились — очень уж были бледные; ничего не поделаешь: курам зимой не хватает травы. Но от трех яиц тесто стало красивое, желтое, воды я влила совсем немножко, так что замесилось круто. Правда, с таким тестом труднее управляться. Дома Ма всегда говорила: месить надо до тех пор, покуда роса не выступит, то есть пока лоб не вспотеет от усилий. Вымесив хорошенько, я раскатала тесто тоненько-тоненько: оно так и просвечивало на свет, когда я подняла первый лист и переложила на сундук, чтобы подсохло. Дома у меня с самого детства была своя отдельная доска для теста и все, что нужно для готовки. Стряпать я научилась раньше, чем читать-писать. К школе умела уже готовить несколько блюд, конечно, из самых простых. Ма доверяла мне и всем рассказывала, как много я ей помогаю — она просто не знала бы, что и делать без меня. Я так радовалась похвале, что, бывало, тут же начинала прыгать, скакать или кидалась чурки колоть на растопку, а то просто чесала свинью за ухом. От доброго слова я всегда вроде как теряю голову, мне не терпится сделать что-то хорошее и притом поскорей, немедленно!

Для лапши с творогом и шкварками тесто нужно не резать, а раздирать неправильными кусочками величиной с марку. Я накрошила сала и поставила на огонь: ведь нужно время, чтобы оно зарумянилось и превратилось в шкварки. Мелкие кубики сала возмущенно шипели, вскакивали друг на дружку, как будто играли в чехарду. Потом, когда сало немного растопилось, они спокойненько разместились в сковородке рядком и уже не шипели злобно, а тихонько журчали. На кухне приятно запахло обедом.

Только я отварила первую порцию лапши, как пришла Тантика. Я даже покраснела в ожидании — что-то она скажет?

— Что здесь происходит? — спросила она, с удовольствием принюхиваясь.

И сразу прошла в комнату, чтобы переодеться. Приходя домой, она тотчас переодевается, надевает какое-нибудь старенькое платьишко. «Тому, у кого жалованье маленькое, надо беречь одежду», — часто говорит она. На столике в комнате лежала моя тетрадка для замечаний — я положила ее туда, как только пришла. Если я получаю замечание, первая моя забота — как можно скорее показать его, чтобы не думали, будто я скрываю. Раз уж получила, то чем скорей пройдешь через все, тем лучше.

Тантика вернулась на кухню в том же платье, что и пришла, — как видно, сперва прочитала замечание. Губы у нее стали совсем узкие.

— Теперь ясно, откуда такое усердие, — проговорила она язвительно. — Подлизываешься, чтобы за замечание не попало.

Я стояла с дуршлагом в руке и смотрела на Тантику. В дуршлаге трепетала лапша. Прямо над плитой было маленькое окошко, выходившее в вентиляционный колодец. Я открыла его загодя, чтобы пар поскорей выходил из кухни. И вдруг через это оконце я вышвырнула лапшу. Дуршлаг взлетел у меня словно сам собой, словно теннисная ракетка, и первая порция лапши так целиком и выплеснулась из нее. Я слышала даже странный звук, с каким она плюхнулась на дно дворика. Две-три лапшинки остались все-таки в дуршлаге, но я собрала их пальцами и швырнула вслед за остальными. Вот уж обрадуются крысы! Ну, а если там нет крыс, лежать моей лапше нетронутой до скончания века.

Я подхватила пальто — оно лежало тут же, в кухне, на табуретке, я даже не повесила его, придя домой, так обрадовалась, что надумала приготовить обед, — и вылетела из дому. Даже на лестнице меня сопровождал запах подгоревшего сала.

Ни разу еще я не была в больнице, где работает мама. Но нашла без труда и только удивилась, какая больница красивая. Здание стояло, прислонясь к склону горы, уютно окруженное лесом, и выглядело так естественно и по-домашнему, как будто высилось там всегда. А между тем оно новое, мама говорила мне, да это и так видно. Оно девятиэтажное, а окон невозможно сосчитать, пожалуй, это и не окна, потому что каждый этаж чуть не сплошь из стекла. И всюду, всюду цветы. Через все здание насквозь отчетливо видны высящиеся позади горы. Здесь, должно быть, приятно жить. Нетрудно поверить, что маме здесь лучше, чем дома. Она никогда этого не говорила, просто мне вдруг так подумалось.

В холле собралось много людей — был как раз приемный день. Но до пяти часов наверх никого не пропускали, такое здесь правило. Посетители тихонько переговаривались, и вид у