Космополит. Географические фантазии - Александр Генис

Надо сказать, что и у нас, в Латвии, роза — как ромашка у русских: народный цветок. Без нее не обходится ни огород, ни частушка. Но английская роза — дело другое. Сгибаясь под тяжестью исторических ассоциаций, она украшает страну и старость. Розы, как мудрость, не растут у молодых — им нужна неразделенная любовь пенсионеров.

Одного такого я встретил в Стрэдфорде, стоило мне свернуть с проторенной Шекспиром дорожки. Похожий, как все счастливые старики Англии, на отставного майора, он сидел у калитки, зазывая редких прохожих взглянуть на свой неглубокий садик. Я, конечно, зашел, чтобы полюбоваться камерными джунглями. Алые и белые розы, сцепившись намертво, словно Средневековье еще не кончилось, бешено клубились вдоль старинной кладки. На мой восторженный взгляд, куст воплощал идею порядочного хаоса: он знал свое место, но уж на нем делал что хотел. Собственно, искусство ограниченного вмешательства и превратило регулярный французский сад в свободный английский.

Один из чудаковатых современников Ньютона доказывал, что Бог создал Землю бескомпромиссно круглой. Идеальную форму планета утратила после грехопадения, с которого, однако, и началась наша история. Отсюда — общенациональное недоверие к излишкам всякой геометрии, начиная, конечно, с эстетики.

Британцы, как и мы, считают свой роман лучшим в мире. Как и мы, они любят его за то, что он вырос в английском саду, поделившемся с ним прихотливостью. Будучи самой большой в мире портретной галереей, британская словесность выбрала себе единицей не слово, не поступок, а чудака, сделав его предметом изображения и подражания. Этим английская литература похожа на Гоголя, без которого я бы никогда не понял Диккенса. Однако славная британская эксцентричность возможна только потому, что в Англии все знали, где центр мира, причем — всего. Дальний и Ближний Восток называются так потому, что считали всегда от Уайтхолла.

Без империи Англия — маленький остров с непомерной историей. По-моему, нигде в мире нет столько частных музеев, где можно поглазеть на шомпол неизвестной войны и кость незнакомой породы.

При ближайшем рассмотрении Питер Акройд оказался английским почвенником.

— Что значит United Kingdom? — закричал он на меня, едва мы успели познакомиться.

— Вы правы, — сказал я, — это как СССР: скорее пропаганда, чем название.

— Англичанами, — кипел знаменитый автор культурологических бестселлеров, — нас звать политически некорректно, британцами — глупо. Разве мы похожи на бритов, этих раскрашенных синим дикарей с пучками волос на макушке?

— Ну, если посмотреть на английского панка с татуировкой…

— Смотрите лучше футбол! Сегодня англичане остаются собой только на стадионе.

И то правда: на чемпионате мира английские болельщики, хотя им это и не помогло, размахивали своим флагом — белое полотнище с красным крестом. Последними включившись в борьбу за передел общего наследства, англичане лихорадочно, как русские, ищут, чем они отличаются от покоренных соседей. Когда Ирландия ненадолго стала «кельтским тигром», а шотландские фильмы даже в Америке смотрят с титрами, британские интеллектуалы вроде Акройда сузили перспективу, чтобы найти суть чисто английского духа и выразить его, не став по пути фашистами.

— В самой модной английской истории Нормана Дэвиса…

— Его книга намного толще моей, — обиженно перебил Акройд.

— Бесспорно. Но я читал ее с конца, надеясь понять, что будет с вашей страной в двадцать первом веке. Дэвис утверждает, что ничего: ее не будет.

— Это напоминает мне, — ворчливо согласился Акройд, — исторический анекдот. В последние дни Первой мировой войны в штабе тевтонских союзников состоялся примечательный разговор. «Положение трагично, — сказал немецкий генерал, — но не безнадежно». «Нет, — возразил ему генерал австрийский, — положение безнадежно, но не трагично». Так и с нами, — закончил классик, — англичанам нечего терять, кроме своих цепей. И зачем нам империя, когда весь мир и так говорит по-нашему?

Короли и капуста

Наслаждаясь вниманием, маляр позировал веренице туристов, снимавших его по пути к Трафальгарской площади. Измазанный и веселый, он гримасничал в камеру, успевая крыть свежим слоем краски телефонную будку. К бриллиантовому юбилею Елизаветы — 60 лет на троне — Лондон наводил блеск, украшая себя по нашему вкусу. Будка выходила нарядной и старомодной, как елочная игрушка. Она напоминала все, что я люблю в Англии: Диккенса, Холмса, чай и империю, которая на старых картах была окрашена примерно тем же цветом. Не выдержав, я пристал к маляру.

— Скажите, сэр, у этого оттенка есть особое название?

— Бесспорно.

— Как же называется эта краска?

— Красной, — ответил он на радость угодливо рассмеявшимся окружающим.

Но и это меня не отучило задавать вопросы. Тем же вечером, сидя за типичной для этого острова бараниной, я допрашивал хозяев, объединивших браком две антагонистические культуры. Полагая свою империю антиподом российской, британцы считали себя архипелагом закона и порядка в океане самовластия и анархии. «Вы, — говорили местные еще Герцену, — так привыкли путать царя с правом, что не умеете отличить раболепия от законопослушания».

Помня об этом, в Лондоне я переходил улицу на красный свет только тогда, когда никто не видел, кроме своих, разумеется.

— Наша любимая европейская столица, — сказал мне за обедом соотечественник и тут же себя вычел: — их тут уже четыреста тысяч.

Но меня больше интересовали местные, и я объяснился в любви его английской жене:

— Британцы — нация моей мечты.

— И зря, — срезала она, — ибо таких нет вовсе. Британский народ — такая же выдумка, как советский. У англичан столь мало общего с остальными, что к северу от Эдинбурга я не понимаю ни слова. Шотландцы и на вид другие: dour.

— С кислой рожей, — с готовностью перевел муж.

— А валлийцы?

— Эти — загадка, всегда поют, как ирландцы, только те еще и пьют. Англичане хотя бы вменяемые.

— Не на футболе.

— Но это святое.

— Что же вас сплотило в империю?

— История: королей без счета.

— А где короли, — вновь перевел муж, — там и капуста.

Монархия приносит прибыль, Лондон переполняют туристы, и каждый находит себе короля по вкусу. Одних интригует Эдуард Исповедник, альбинос с прозрачными пальцами, которыми он исцелял чуму. Других — соблазнительный злодей Ричард Третий, которому Шекспир приделал горб. Третьих — Генрих Восьмой, который любил женщин и казнил их. С королевами англичанам везло еще больше: две Елизаветы плюс Виктория. Английская монархия стала первой достопримечательностью Европы. Обойдясь (после Кромвеля) без революций, уничтоживших конкурентов и родственников, Англия сумела сохранить свою аристократию и найти ей дело. Раньше они творили историю, теперь ее хранят — на зависть тем, кто не сумел распорядиться прошлым с умом и выгодой.