Звук его рога - Сарбан

Повторяю: у меня не было никакого законченного плана. Зная, где расположена кухня, я решил, спрятавшись за деревьями и улучив момент, пробраться туда и унести с собой нож, лопату или любое другое пригодное для задуманного дела скобяное изделие. Если бы мне не удалось прокрасться на кухню незамеченным при дневном свете, в мои планы входило скрываться в засаде до тех пор, пока рабы не лягут спать, и только тогда попытаться вломиться на кухню.

Когда я выполз из-за деревьев и бросил взгляд на ту сторону здания, где располагались спальни медсестер, я увидел мою Дневную Сестру, сидевшую в одиночестве на деревянной скамье у стены и читавшую газету. Я смело шагнул вперед и сказал: «Привет, Дневная Сестра!».

Она вскочила, вскрикнув дрожащим голосом, и зажала рот тыльной стороной ладони, когда узнала меня. В страхе она уставилась на меня, и глаза ее были полны такого смертельного ужаса, что явись я ей при свете луны, одетый в могильный саван, и то, наверное, не напугал бы сильнее. В ответ ею не было произнесено ни слова — подозреваю, что скорее всего она и не слышала того, что я говорил, а просто стояла, застыв от ужаса и плотно прижав пальцы к губам. Не знаю, следовало ли мне убеждать ее в том, что я живой или что я не хотел причинить ей зла — шансов у меня все равно не было. Звук шагов за спиной заставил меня обернуться как раз в тот момент, когда одна из сестер, увидев меня, с громким криком побежала за угол здания. Я сделал глупость — побежал за ней, надеясь поймать ее и не дать ей возможности поднять на ноги весь дом; но я не успел: трое дородных рабов сбежали вниз по ступенькам веранды, угрожая мне швабрами, и начали колотить меня, издавая какие-то булькающие, рычащие звуки. Я отбивался, но к ним присоединилось еще несколько рабов, вооруженных дубинами, и мне досталось несколько страшных ударов по голове, по рукам и плечам. Тут распахнулось окно, и краем глаза я увидел, что Доктор, бледный, как мел, высунулся из окна и подзадоривал рабов. Я крикнул ему что-то по-английски, но в ответ услышал в его голосе лишь панику и грубое неистовство. И я бежал, заслоняя голову от ударов и стремясь найти укрытие в лесу.

Рабы не стали преследовать меня, но я продолжал еще некоторое время бежать, прежде чем сел и стал растирать ушибы и кровоподтеки, обдумывая свое положение.

Было ясно, что у меня нет ни малейшего шанса прорваться в госпиталь сегодня ночью. Конечно, они тщательно проверят все окна перед тем как лечь спать, да и рабы теперь будут настороже всю ночь, и я бы не удивился, если Доктор предупредил кого-нибудь из лесников о том, что я нахожусь неподалеку. Мой наряд означал для всех, что я превратился в графскую добычу, вот почему их всех ужасала даже сама мысль о том, чтобы оказать мне помощь или дать приют вопреки его приказаниям.

Остаток светового дня я потратил на дорогу к своей хижине, но когда наступила ночь, нашел пятачок высокой сухой травы неподалеку от густого кустарника и решился заночевать там. Ночь была смертельно холодной, а к утру начал моросить дождь; утешением служило лишь то, что графского рога в эту ночь я не слышал.

На следующее утро голод заставил меня искать дорогу к своей хижине. Я все обдумывал, как мне попасть теперь уже в сам Замок, ухватить там что-нибудь из одежды, чтобы попытаться сменить этот проклятый наряд, имитирующий шкуру оленя, и, кроме того, заполучить какое-нибудь оружие или инструмент. Казалось, что если бы мне только удалось украсть костюм лесника, то в таком лабиринте, как Замок, где находилось столько народа, я мог бы в сумерках зайти и спокойно выйти, не будучи обнаруженным. Но мне нужна была еда, поскольку осуществление этого проекта откладывалось до завтрашней ночи.

Утро уже кончалось, когда я добрался до своей хибарки, предполагая, что егеря уже побывали за столом у ручья, оставили там свежий запас продуктов и давно ушли оттуда. И все же, пока я полз по кустам, растущим на берегу, внизу в приглушенном лесном свете я уловил какое-то движение. Раздвинув ветви, чтобы было лучше видно, я понял, что это вовсе не егеря, а девушка, в напряженной позе застывшая у стола и жадно заглатывающая провизию; быстро оглядываясь по сторонам, она готова была отпрыгнуть в сторону при любом звуке.

Лохмотья, оставшиеся от ее костюма, все еще можно было узнать, и я был уверен, что уже видел эти густые черные волосы и длинные ноги. Я вспомнил, как вчера повстречался с небольшим отрядом с ищейками и мальчиками-бабуинами, и мысль о том, что им не удалось выполнить свою задачу, наполнила мое сердце радостью: они не поймали ту «птицу», по которой стрелял да промахнулся наш жирный спортсмен. Ей удалось сорвать с лица уродливую маску с клювом и сдвинуть ее на макушку. Она отодрала приклеенные к рукам крылья из перьев и коричневые с золотом перья хвоста, хотя узенький, усыпанный перьями пояс, к которому они крепились, оставался на талии. Перышки на «птичьей» шейке были безнадежно испачканы, и вся она с ног до талии была вымазана засохшей грязью, как будто пробиралась по болотам и запрудам.

Я ломал голову, как бы не испугать ее до смерти своим появлением и решил, что лучше всего смело показаться ей с некоторого расстояния, от ручья, чтобы она могла разглядеть меня и убедиться в том, что я не лесник, прежде чем мне удастся подойти ближе. Поэтому сначала я шел за кустами, а потом с показной беззаботностью ступил на берег ручья.

Но прежде чем я спустился к ручью, ее уже и след простыл: она неслась между деревьями подобно оленихе или косуле. Не спеша я подошел к столу, взял ломоть хлеба и начал есть, оглядываясь по сторонам. Ее нигде не было видно. Прошла минута-другая, и я позвал ее по-английски. Уловив едва заметное движение листвы на нижних ветвях дерева, я понял, что она следит за мной. Я снова заговорил по-английски, надеясь, что даже если она не поймет меня, само звучание иностранной речи убедит ее в том, что я пленник, как и она, или раб. Но ответа не последовало. Я не отрываясь смотрел на то место, где минуту назад шевелились листья: мне казалось, что она вскарабкалась по свисающим ветвям огромного бука и спряталась в его густой листве.

И тут, не думая о той страшной исторической пропасти, которую мне таким странным образом пришлось перепрыгнуть, и не помня точно, где и когда в моей прошедшей жизни я видел этот жест, я показал ей знак «V» — ну, ты знаешь, это жест Черчилля, которым так часто пользовались, по словам сотрудников службы пропаганды, в оккупированной Европе. Листья снова зашевелились: показались плечо и рука, и я увидел тот же самый жест. Поняв это, я подошел ближе, к самим ветвям, и начал объяснять по-немецки, насколько позволяло мое знание этого языка, что я видел, как она убежала после неудачного выстрела, и что я тоже был пленником Графа. Она прервала меня на чистом английском, без малейшего акцента, сказав очень твердо:

— Если вы знаете сравнительно безопасное место, где можно поговорить, пойдемте тупа. Вы идите первым, а я за вами.

Удивляясь ее хладнокровию и умению владеть собой и своим голосом, странно взволнованный тем, что встретил здесь, в этом лесу, свою соотечественницу, я медленно пошел по направлению к своей лачужке. Не заходя в нее, я вышел на открытое место, где завтракал в то первое утро, которое провел в этом лесу. С трех сторон оно было открыто для наблюдения, а с четвертой находилась густая роща с зарослями буйно растущей сорной травы, где в случае необходимости можно было бы быстро спрятаться. Я шел через эти заросли, не оглядываясь назад, но когда остановился и присел на корточки, увидел, что девушка идет за мной по пятам, пригибаясь так низко, что ее почти и не было видно в траве. Она съежилась и стала маленькой, как куропатка, и мне была видна лишь ее голова в причудливом шлеме с клювом. У нее было милое, слегка веснушчатое лицо и умные серые глаза. Пока мы говорили, она ела захваченную с собой со стола какую-то еду и не спускала с меня изучающего и оценивающего взгляда; лицо ее было не испуганным и не измученным, как я ожидал, а скорее настороженным и временами, когда она рассказывала мне о своих злоключениях, дерзким и вызывающим.

Моя же собственная история прозвучала неубедительно и казалась неполной, поскольку я почувствовал, что не должен даже пытаться объяснить ей (или, что точнее, описать) мой невероятный прыжок сквозь время. Мне хотелось, чтобы она не сомневалась в моей нормальности. Поэтому я просто сказал ей, что бежал из лагеря для военнопленных, полагая, что наверняка что-нибудь вроде концлагерей сохранилось в Рейхе. Я успел заметить, что она восприняла как совершенно тривиальное заявление тот факт, что англичанин находился в плену в Германии. Ей хотелось расспросить меня о лагере, о преступлении, за которое я попал туда, о моих товарищах, но она сдержалась, как будто внезапно поняла, что для моей скрытности могут быть серьезные основания. Я долго размышлял, правильно ли сделал, показав ей тот знак, и с удивлением узнал, что после ста лет нацистского порабощения этим знаком все еще пользуются. Осторожно поинтересовавшись, как это ей удалось понять значение этого жеста, я услышал: