Звук его рога - Сарбан

Егеря заставляли «кошек» бегать по кругу до тех пор, пока их бедра не заблестели от пота, а грудь не начала вздыматься. И тогда Граф снова затрубил в свой рог, выводя длинную замирающую ноту, жалобную, затухающую музыку Смерти.

Как только он начал трубить, невыносимый визг, раздававшийся в яме, стих и превратился в нетерпеливое поскуливание; лишь только Граф кончил, как три егеря отпрыгнули в стороны и кинулись к открытым решеткам. И сразу же после этого в абсолютной тишине, которая была страшнее, чем яростный визг, «кошки» набросились на ланей. Бедные животные высоко подпрыгнули, но ярко блестевшие стальные когти резали и полосовали, царапали и глубоко вонзались в шею и ноги и раздирали брюхо и бока. Это была настоящая свалка, с дикими корчами, отчаянным отпихиванием друг друга ногами и бедрами; голов и рук не было видно: они были заняты добычей. Внезапно мои ноздри учуяли сильный запах, исходящий от теплых внутренностей, и я попятился назад от края ямы. Спустя несколько мгновений «кошки» рассеялись по всей площади арены, позабыв о егерях и их кнутах, разрывая на части и с жадностью заглатывая сырое мясо, которое сжимали в своих окровавленных когтях. Единственными звуками, нарушавшими тишину, были громкое чавканье и глухое рычание, раздававшееся в тот миг, когда одна «кошка» прошмыгивала поблизости от другой. Их лица были забрызганы кровью. Кровь запятнала их груди и руки, обтянутые лоснящимися шкурами, и темную кожу обнаженных животов и гладких бедер.

Ханс фон Хакелнберг закричал весело:

— Es ist zu Ende! Komm, meine Herren![8] — Лесники вскочили на ноги, факельщицы развернулись и, выстроившись в две шеренги, отправились церемониальным маршем в сторону Зала; гости, еле волоча ноги, в полной тишине прошли мимо возвышавшегося над ними Графа, стараясь не глядеть на него, а Граф, ожидая последнего, дабы замыкать собой шествие, ухмылялся и трясся от смеха, поглядывая сверху вниз со свирепым удовольствием на свое потерявшее кураж маленькое стадо некогда самодовольных хвастунов-охотников. В них мало что осталось от людей, собиравшихся весело провести остаток ночи. Нашего утреннего знакомого, толстого охотника, поддерживали под руки два лесника: его безудержно рвало под деревом.

Я медлил до тех пор, пока последняя пара факельщиц не сошла с земляной насыпи вокруг ямы, надеясь, что фон Хакелнберг присоединится к своим гостям, но по краям ямы зажглись ослепительно яркие фонари, и, боясь, что меня, стоящего поодаль ото всех и потому бросающегося в глаза, заметят, я присоединился к последней группке из четырех-пяти лесников и прошел мимо Графа, низко опустив голову.

Мне казалось, что я уже проскочил мимо, когда огромная рука, опустившаяся на мое плечо, остановила меня столь внезапно, как если бы я наткнулся на опущенную ветвь дуба. Он описывал круги вокруг меня, требуя ответить, кто я такой, и вдруг я осознал, что разглядываю эту темно-рыжую раздвоенную бороду, этот огромный ухмыляющийся рот и эти горящие глаза с расстояния всего в два фута. Резким жестом он остановил последнюю факельщицу и, вырвав факел из ее рук, направил его мне прямо в лицо. Голосом, исполненным угрозы, Граф повторил свой вопрос. Лесники сомкнулись вокруг нас, и, беспомощно оглядываясь по сторонам, я неожиданно узнал в одном из них молодого парня, который был с нами в засаде в это утро. Прежде чем я наскреб несколько немецких слов, чтобы пуститься в объяснения, этот парень успел все рассказать обо мне. И я видел, как, рассказывая, он красноречиво постучал себя по лбу. Граф же прервал его громким криком:

— Знаю! Я знаю! — И потом, обращаясь ко мне и ухватив меня за плечо с такой силой, что, казалось, кости вот-вот затрещат, он загремел: — Ну?! Так ты беглец! В тюрьме сидеть не хочешь, а? Свободы возжелал? Так ты ее получишь! В лесу! Гоните его в лес, ребята! Пускай, свободный, ищет корм себе с оленями на пару!

И он оттолкнул меня рукой, я зашатался, но лесники подхватили меня, не дав упасть. Я инстинктивно сопротивлялся им, но они были сильнее. У меня было ощущение бессмысленности борьбы, лишавшей меня последних сил, и поэтому я заставил себя смириться и позволил им увести меня.

ГЛАВА VII

Указания Графа были тотчас же выполнены. И хотя раньше, еще утром, видя меня вместе с Доктором, они относились ко мне если не дружелюбно, то по крайней мере без открытой враждебности, теперь же не обращали ни малейшего внимания на мои вопросы, как будто я был для них не человеком, а просто зверем. Они действовали грубо и бесцеремонно, и если я мешкал, выполняя их приказы, им не надо было даже бить меня: они прямо и ясно дали мне понять, какими асами были по части тех, кто оказывал малейшее сопротивление.

Меня привели в какую-то комнату в той длинной веренице зданий рядом с загонами для дичи, там заставили снять одежду, которую дал мне Доктор, и надеть странный костюм, взятый из гардероба, где было много подобного снаряжения. Костюм состоял из пары коротких брюк до колен, сшитых из какого-то своеобразного материала, который с первого взгляда можно было принять за оленью кожу или замшу, но на самом деле оказавшегося тканью, столь же эластичной, как натуральная кожа, с коротким, густым и плотным ворсом по лицевой стороне, напоминающим шерсть животного. Еще мне дали облегающую тело фуфайку с длинными рукавами из того же материала, а потом, изрядно потрудившись, подогнали по мне пару настоящих мокасин из оленьей кожи, плотно зашнурованных и удобно облегающих ногу.

Экипировав с головы до ног, меня вышвырнули во двор, где стояла маленькая запряженная лошадьми повозка, даже скорее не повозка, а квадратная деревянная клетка на колесах. Меня впихнули в нее, привязали к двери, и после того как пара лесничих уселась на крыше, повезли по темной лесной дороге.

Примерно четыре-пять миль мы ехали густым буковым и дубовым лесом по довольно приличной грунтовой дороге. Потом остановились, меня выпустили и заставили дальше идти пешком, причем возница шел впереди с фонарем в руках, висевшим сначала на повозке, а другие следовали за мной, уперев дула в мою поясницу. Мы шли по узкой песчаной тропинке, пересекавшей открытую поляну. Луну закрывали облака, и я мог бы, рванувшись в сторону, оторваться от преследования и спастись; да, я мог бы, если бы не был уверен, что они не собирались причинять мне физических страданий: какими бы странными ни были приказы фон Хакелнберга, они были прямыми и выполнить их надлежало буквально. Теперь я знал, что леса Хакелнберга окружает надежная ограда; быть свободным в Хакелнберге означало оказаться в более крупной тюрьме. Но быть хозяином самому себе даже в этих четко очерченных пределах — это казалось шагом по направлению к полному освобождению. И мне не хотелось испортить все дело, получив пулю от своих стражников.

Мы остановились в маленькой рощице — фонарь осветил крохотную хижину из плотно переплетенных ветвей деревьев, крытую толстым слоем камыша. Меня подтолкнули к темному низкому дверному проему, и один из охранников грубо приказал:

— Жить будешь здесь. Еду найдешь рядом. Но если мы тебя увидим, пристрелим, как дикого зверя, или натравим на тебя собак.

Он толкнул меня прикладом, и я полетел в темноту хижины, ловя ртом воздух от боли и сознания собственной беспомощности. Когда я сумел разогнуться, то увидел, что свет фонаря уже исчезает где-то вдали, за поляной.

Ощупывая в темноте стены хижины, я отпрянул от испуга, когда моя рука коснулась копны чьих-то волос. Я услышал чей-то подавленный крик, похожий скорее на визг, и понял, что это существо боится меня еще больше, чем я его. Послышалось громкое шуршание не то соломы, не то сухих листьев, и что-то большое споткнулось о мои ноги, пытаясь прорваться к двери. Я схватил это нечто и понял, что вцепился в человека.

Он рухнул на пол, всхлипывая и бормоча что-то таким тихим, слабым и прерывающимся голосом, что я даже не мог понять, слова ли это человеческой речи или искаженные звуки, которые только и могли издавать графские рабы-славяне. Потом, когда я приподнял его, он успокоился, и я понял, что он говорит по-французски.

Позволив мне ощупать себя, свою голову и все тело, он дрожал и постанывал от страха. У него были длинные волосы и длинная борода, точно такой же, как у меня, костюм из материала, напоминающего шкуру животного. Он был невысокого роста и, как мне казалось, намного старше меня. Изо всех сил стараясь утешить его на ломаном французском, я подтащил его к куче сухой соломы, которую нащупал в углу хижины, и усадил рядом с собой.

Наконец он стал испытывать ко мне некоторое доверие и, в свою очередь, начал робко ощупывать мое лицо и одежду, потом спросил, кто я. Услышав, что я англичанин, бежал из лагеря для военнопленных, во время побега наткнулся на лучевое заграждение вокруг Хакелнберга и после лечения отпущен в лес по приказу Графа фон Хакелнберга, он содрогнулся при упоминании имени Графа и глухо застонал.