Питомник. Книга 2 - Полина Дашкова

– Посмотрите, здесь кто-то сумочку оставил. – В руке у нее была небольшая ярко-красная сумочка из лаковой клеенки на толстой цепочке под золото. Продавщица подумала, что вряд ли такая дешевка принадлежит красоткам-близнецам, к тому же обе у нее глазах вышли из зала с сумками очень стильными, дорогими, из натуральной белой кожи. Она попыталась вспомнить, кто заходил перед ними, но поняла, что бесполезно. Оставалось проверить содержимое. Вдруг там есть документы, паспорт, записная книжка…

Продавщица взяла сумочку в руки и щелкнула пластмассовой застежкой. Раздался взрыв. На всем этаже рухнули витринные стекла и зеркала, ранения различной степени тяжести получили сорок пять человек, продавцы, охранники, посетители, работники бара. Погибло четверо. Троих, находившихся непосредственно на месте взрыва, разнесло в клочья. В соседнем антикварном отделе огромная бронзовая люстра обрушилась прямо на голову единственного покупателя. Черепно-мозговые травмы оказались смертельными.

В маленьком ресторане на Кузнецком тихо играла музыка. Пожилого ресторанного пианиста час назад срочно вызвали на работу в неурочное, дневное время, играть и петь для редкого и чрезвычайно дорогого гостя. Репертуар был заранее известен: простенькие задушевные шлягеры конца шестидесятых, кое-что из блатного фольклора.

Перед появлением гостя двое его телохранителей тщательно осмотрели зал и подсобные помещения. Затем из бронированного джипа вылез он сам, маленький, худой, сутулый. Из-за жары он был одет совсем просто: мятые льняные брюки, белая несвежая сорочка с короткими рукавами. Он тяжело дышал и вытирал платком бледный, совершенно лысый череп. На голых руках, поросших густой седоватой шерстью, были видны рубцы, следы выведенных татуировок. Он приветливо поздоровался со всеми, от метрдотеля до гардеробщика, а пианисту лично пожал руку. Он был бодр, но немного задумчив. Тонкий рот кривила странная лирическая улыбка.

– Вот, Михалыч, какие дела, племяш мой приехал из Воронежа, – объяснил он пианисту доверительно, вполголоса, – племяш, Генка, сын сестренки моей Гали. Родная кровь. Минут через двадцать должны его сюда подвезти, ты будь другом, Михалыч, как он войдет, сразу сыграй для него «Сиреневый туман». Он любит.

– Нет проблем, – кивнул пианист, легко пробегая пальцами по клавишам.

– А пока что, лично для меня, давай «С одесского кичмана».

Пианист заиграл и запел. У него был мягкий баритон, не слишком сильный, но душевный.

Пономарев Владимир Васильевич, семидесятилетний вор в законе по кличке Пныря, уселся в кресло, прикрыл глаза, принялся мычать и покачиваться в ритме песни. Метрдотель и двое официантов растерянно застыли у стола, никто не решался потревожить гостя. На фоне его лирических переживаний вопрос «Что кушать будем?» прозвучал бы кощунственно.

Пныря с возрастом становился все сентиментальней. Он смотрел старые советские фильмы и плакал, слушал песни и подпевал сквозь слезы. В карманах он держал мелочь для нищих и часто просил шофера остановиться, опускал темные бронированные стекла, собственноручно подавал милостыню. Особое умиление вызывали у него чистенькие интеллигентные бабушки, которые не просто просили, а продавали носки, варежки, кружевные воротнички. Если он замечал такую рукодельницу из окошка джипа, мог дать ей и сто, и двести рублей, любил поговорить, повздыхать, старушку называл «мамонькой» и часто, слишком часто пускал слезу.

Кроме того, он занялся благотворительностью, заинтересовался детскими домами, выбрал один, для дефективных детей-сирот, распорядился, чтобы туда завезли два дорогих стационарных компьютера с наборами игровых и учебных программ, три телевизора с видеомагнитофонами, дважды наведывался лично, причем в эскорте автомобилей был один, до верху набитый детской одеждой, игрушками, сладостями…

Товарищ, товарищ, скажи ты моей маме,

Что сын ее погибнул на войне,

С гранатою в руке, и с шашкою в другою,

И с песнею веселой на губе.

Пныря подпевал громко, фальшивым жалобным фальцетом. Слезы текли по его впалым щекам. Официанты терпеливо ждали. В конце последнего куплета пианист выдал несколько мощных аккордов, которые совпали со странным, гулким грохотом где-то поблизости.

– Что это? – шепотом спросил один официант другого. Тот нахмурился и пожал плечами. Охрана Пныри напряженно переглянулась. За грохотом последовал вой сирен.

– Коля, выгляни, узнай-ка, в чем дело? – поморщился Пныря и, ласково кивнув пианисту, попросил со вздохом: – А теперь сразу давай Высоцкого, «На братских могилах…». Помнишь?

Метрдотель, воспользовавшись паузой, спросил, что же намерен гость сегодня кушать и что приготовить для его драгоценного племянника.

– Генаша, как появится, сам закажет. Я уж с ним и пообедаю. Пока что соку мне принеси. Все равно какого, лишь бы холодного. Ну, Михалыч, давай Володеньку, с хрипотцой, как ты один умеешь. Давай, милый, а я подпою.

Пианист глотнул минералки, откашлялся и запел на тон ниже, с надрывным хрипом, подражая великому барду. Пныря опять закрыл глаза, заурчал, путая не только мелодию, но и слова, покачиваясь и уже наливаясь слезами, однако на этот раз песню ему дослушать не пришлось. Вернулся охранник Коля и сообщил, что в торговой галерее на Пушкинской что-то взорвалось.

– Чечены балуются, – благодушно произнес Пныря, продолжая покачиваться, но вдруг лицо его побагровело, он вскочил, опрокинув стул, ухватил Колю за лацкан пиджака и, глядя на него снизу вверх, прошептал:

– Там Генка!

В первый момент никто ничего не понял, Коля растерянно покосился на второго охранника, Севу, тот молча, недоуменно пожал плечами.

– Генка, племяш мой, по магазинам ходит! А куда ему еще идти, как не в галерею на Пушкинской? Я ведь сам и посоветовал! Хотел с ним пойти, да уж больно жарко, и магазинов я не терплю. А ведь собирался. Да, собирался, потом лень стало, отправил его одного… – Он бормотал очень тихо, неразборчиво, и приходилось напрягать слух, чтобы понять его. – Позвоните в «Склифосовского»! – вдруг выкрикнул он слабым, срывающимся голосом. – Пусть пришлют реанимацию!

– Так там две галереи, – осторожно заметил метрдотель, ставя на стол высокий стакан с ледяным апельсиновым соком, – ведь еще неизвестно, где именно был взрыв, какой мощности, и где в это время находился ваш племянник. А «скорая» наверняка уже выехала. Сейчас это быстро, все-таки центр Москвы…

– Что ты болтаешь? Звони! Пусть пришлют по две реанимации к каждой галерее! – гаркнул Пныря.

Метрдотель послушно набрал «03». Диспетчер сообщил, что к месту взрыва в торговой галерее уже отправлено несколько бригад.

– Поздно, – пробормотал Пныря и застыл посреди зала, растерянно, беспомощно озираясь. У него тряслись руки. Он казался жалким больным старикашкой, напуганным до смерти. Таким его еще никто никогда не видел, да и не должен был видеть. Все присутствующие смущенно отвернулись.

О коварстве и жестокости старого вора ходили легенды. Сентиментальность никого не вводила в заблуждение. Он мог рыдать над нищей бабушкой, раздавать сиротам шоколадки, а в это время по его приказу профессиональный убийца начинял взрывчаткой автомобиль, в котором должна была отправиться на дачу семья какого-нибудь упрямца-бизнесмена, отказавшегося платить положенный процент в казну его величества Пныри. Говорили, будто он сам лично развязывает языки тем, кто не желает делиться необходимой ему информацией, не соглашается на его условия, становится у него на пути. Оголенные провода под напряжением, раскаленные утюги, иглы под ногти – все это Пныря якобы умеет и любит. Допросы в бетонном бункере где-то под Москвой, по словам очевидцев, отличались особенной, патологической изощренностью. Впрочем, в роли очевидца никто еще ни разу не выступил. Легенды передавали с чьих-то чужих слов, и легенды эти подозрительно напоминали дурно сварганенные боевики-ужастики о мафии. Как допрашивал Пныря, никто своими глазами не видел. А если кто и видел, то молчал в тряпочку.

В путеводителях по сегодняшней криминальной России Пныря был постоянным персонажем, ему посвящались целые главы, он иногда читал и ухмылялся. Старому хитрому вору нравилось быть загадочным героем уголовного фольклора и бульварной беллетристики. Он рассуждал так: если о тебе говорят, стало быть, ты что-то значишь в этой жизни. Если о тебе говорят с чувством – не важно, каким, злым или добрым, стало быть, ты значишь очень много. Самые несчастные люди те, которые никому не интересны, про которых сплетен не распускают, совсем никаких.

Пауза затянулась. Охрана ждала распоряжений. У ресторанной обслуги растерянность постепенно сменялась любопытством. На потухшего, дрожащего Пнырю было жалко смотреть, и никто не понимал, почему, собственно, старик так запаниковал? Ну да, его племянник шляется по магазинам, и где-то там, в одной из дорогих торговых галерей, что-то взорвалось. Но, во-первых, к племяннику приставлена толковая охрана, и, если что, ребята его собой прикроют, они головой отвечают за драгоценную жизнь воронежского гостя. Во-вторых, совсем не обязательно, что Генаша оказался в эпицентре взрыва. Он может быть в другой галерее, может, вообще давно вышел на улицу и сейчас явится сюда.