Рыжий Будда - Сергей Марков

Развеселившийся Моргун помахал рукой в сторону офицера, сбежал с бархана и побрел наугад по степи. Из предосторожности время от времени он забирался в заросли саксаула и оттуда осматривался по сторонам.

Скоро Поплевкин увидел, что с той стороны, откуда он пришел, движется, почему-то очень медленно, короткая цепь всадников. Эта цепь в середине была разорвана, но такой пробел был заполнен чем-то меньшим, чем лошадь со всадником, но чем именно – Моргун не мог разглядеть. Он вспомнил киргизский обычай и лег животом на песок. Вереница всадников должна была сейчас, для лежащего бродяги, ясно и отчетливо обозначиться на горизонте. Он насчитал шесть человек на седлах. В прорыве цепочки шел, очевидно, пеший человек, вслед за которым двигались еще восемь всадников. Иногда всадники теряли строевой порядок движения, ехали кучей, и тогда пеший человек шел впереди.

И вот всадники уже поднялись на песчаную гряду; их видно настолько хорошо, что можно различить подрезанные хвосты лошадей. А это очень важно, Моргун! В белой казачьей кавалерии лошадям хвосты никогда не подрезают, значит, едут красные. Моргун, радостно почесываясь, уселся на верх бархана. Его одолевало нетерпение, он разгребал босой ногой песок. Бродяга решил ждать всадников здесь, идти им навстречу было рискованно.

– Влепят пулю сгоряча по ошибке, очень даже проcто, – рассуждал он.

Пролетавшее над пустыней облако на минуту закрыло солнце, исчезли тени, солончаки посинели, стало тихо, как перед дождем. А со стороны, откуда пришел Поплевкин, уже стали доноситься голоса, и через минуту на вершине последнего бархана показался пеший человек в шинели с белыми плечами. Солнце, выскочившее из облаков, осветило плечи, они сверкнули двумя короткими лучами.

Моргун от изумления съехал с бархана вниз. Конечно, это мог быть только тот офицер, который ночевал с ним около костра.

– Ну, если офицеров не бьют, то меня и подавно не тронут, – сообразил бродяга и кинулся вперед.

– Братцы, товарищи, – кричал он, хватаясь за поводья лошадей и запыленные сапоги всадников. – Ей-богу, к вам третий день бегу, чуть не пропал!

От волнения Моргун не замечал ни лиц людей, ни вида их одежды. Он перебегал от одного всадника к другому, топтался на одном месте. Запах табака и конского пота кружил ему голову.

– Погоди, дурак. Кто ты такой есть? – спросил кто-то спокойным и холодным голосом.

Это отрезвило Моргуна, и он, еще не уверенный в том, что его не расстреляют, забормотал:

– Рядовой, рядовой, братцы!… Пятого Сводного, Одиннадцатой дивизии рядовой… Чехи-поганцы в Челябинске забрали за масло… К товарищу Щеткину, видит бог, бегу… Я его в ранние лета по плотницкому делу знаю.

Охваченный волнением Поплевкин, как уже говорилось, не замечал никого.

Пленный офицер, стоявший все время в стороне, долго рассматривал дезертира, а потом кинулся к нему. Офицер схватил Моргуна за шею, прижался к нему так, что шинельное сукно полезло Поплевкину в рот, а острый край серебряного погона уперся в щеку.

– Пустите, ваше благородие, – испуганно заорал Моргун и вырвался из объятий офицера.

– Ах, Моргун, Моргун, – заговорил офицер, чуть не плача. – Посмотри хорошенько, неужели не узнал? Ты такой же все… Ну, погляди, Аким Федорович!

Поплевкин тяжело смотрит на офицера. Всадники молчат, в свою очередь изумленные происходящим. Слышно, как дышат лошади. Моргуну кажется, что сейчас он слышит еще мерный стук каких-то невидимых никому, громадных и тяжелых часов.

– Барин, барин, – в свою очередь в изумлении кричит Моргун и начинает трясти офицера за плечи. Его ногти срываются с серебряной поверхности погона, край которого похож на узор змеиной кожи.

– Да сорви ты их, на кой они тебе теперь! – советует утомленным голосом Моргун и сам отдирает погоны с плеч Николая Куликова.

– Бары в семнадцатом годе отменены, – говорят, как бы сговорившись, хором солдаты. – Ишь, какой холуй попался…

– Какой он барин, – сердится Моргун, – Он только по видимости барин. Собрался я от белых подаваться, – добавляет он оживленно, видя, что солдаты улыбаются, – думаю, значит, мол, ноги свои не мочу и есть вашу рыбу не хочу! А как товарищ Щеткин поживает?

Моргун сел на землю, подобрал под себя распухшие, похожие на резиновые мячи, пятки, но его подняли с земли.

– Нечего прохлаждаться, – сказал старший солдат с большим шрамом, похожим на стеариновую лаву, застывшую на лбу. – Собирайтесь, ребята… Пленные пусть впереди идут.

– А разве мы пленные? – спросил Поплевкин.

– А то кто же? Приведем, разберутся, что вы за гуси-лебеди.

– К Паше-то согласен идти… Он меня никак позабыть не мог. Отчаянный герой…

– Еще бы, – ответил довольно солдат со шрамом на лбу. – Скрозь везде прошел, всех народов покорил. Итальянцев бил, чехов, даже Канаде насыпал. Вправду говоришь – отчаянный герой. Чехов он очень не любит…

– Да им кишки надо выпускать, вреднее их нет, – закричал Поплевкин, вспоминая челябинское мытарство.

– Дерутся здорово, до конца, – заметил старший солдат, – а вот итальянцы боязливые, вроде цыган будут, только ужасно образованные. В одном деле мы их всех из льюиса расхлопали – в атаку идут в одних мундирах, и шляпки, как у баб, с перьями. Мужики на них больно обижались – всех петухов погубили в одной волости – все перья к шапкам пришивали. Один пленный говорил, что, мол, русский петух красивей против ихнего выглядит.

Моргун время от времени поглядывал на Куликова, как бы боясь, что он его долго не увидит. По смуглым щекам юноши все время ходила улыбка. Куликов почти ничего не говорил с бродягой, он, наверное, сберегал в себе запас чувств, появившихся при встрече. Для многих людей все эти чувства представляют собой тяжелый и радостный груз, который жалко истратить сразу. – – Не трогали тебя ребята-то? – спросил вполголоса Моргун и сразу заметил на старшем солдате со шрамом офицерскую шашку и браунинг в плоской кобуре. – Оружие-то твое?

– Мое… Нет, ничего, Аким Федорович, только раз, сгоряча, прикладом ударили.

– То-то… Вы, ребята, смотрите, пожалуюсь Паше на вас, вам попадет. Не имеешь права тронуть.

Солдаты захохотали, а один из них подтолкнул Моргуна в спину дулом винтовки.

– Ты давай, папаша, потише выражайся, а то попадешь с своим барином вместе в земельный отдел…

– Я говорю, не имеешь права, – пробасил Моргун.

– Давай, давай, двигай оба впереди.

– Черти, у парнишки игрушки отобрали, – проворчал Моргун, кивая на шашку и револьвер.

Они оба пошли впереди нахмуренных всадников.

– Что за шуты? – сказал вполголоса солдат со шрамом другому. – Может, их бы сразу, а? Чтоб не таскаться?…

– Нет, что ты… Отвечать придется…

Моргун между тем взял под руку поручика Куликова. Тот обратил к нему веселое лицо.

– Моргун, а Моргун, а знаешь, чего я раньше не замечал? – крикнул в ухо бродяге офицер. – У тебя возле уха этого – бородавка. Вот… Синяя, висит, можно за серьгу принять!

– Знаешь что, парень, – медленно промолвил Моргун вместо ответа. – А я ведь тебя недавно видел. А ну, угадай, где? Ничего не помнишь? Нет, нет, не у костра, а еще раньше?

Куликов взглянул на Моргуна в одну минуту одичавшими глазами и остановился.

– Давай, шагай, ваше благородие! – закричали сзади.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ,

посвященная не только Salpingotus,открытому путешественником Козловым, но и некоторым лицам, уже известным читателю

Кто пришел вслед за хунхузом Камакой

– Не наступай на мои круги!

– Бросьте свое шутовство, Збук. Что вы опять придумали? Вы забываете свои обязанности. Смотрите, я вас отправлю к Шибайло!

– О, я счастлив, что вы, барон, помогаете освободить мой дух от такой безнравственной оболочки. Погодите, об этом надо поговорить серьезно. Кто сказал про круги? Архимед… Первый случай столкновения интеллигенции с грубой силой. Грубой силе непонятны круги, вам тоже непонятен мой Новый Ареан. Вот если бы он изобрел «Друг Дома», «Антибандитин», прибор от воров, тогда бы…

– Замолчите, я приказываю вам.

– Погодите… Я счастлив, что живу в такое жестокое время. Мой дух, душа не зависят от оболочки. Понимаете ли вы, какое блаженство испытываю я, сознавая это? Я велик, я совершенно свободен. Полная свобода духа! Счастье сознавать то, что вы – невероятно свободны. Вот – рука, нога, грудь и… голова! Смотрите, мое тело не тяготит меня, жизнь – пустяк! Вот эта образина, ваш головорез-казак, тряхнет чубом и зарубит меня, если вы этого захотите. Какой толк! Убивать привыкли все, и этому молодцу будет даже скучно лишать меня жизни. Знаете, я заметил, что ваши люди вшей бьют с большим удовольствием, чем людей… Что, что?… Погодите возражать… Ну, возьмем так… Этот молодец подойдет ко мне и выстрелит в упор… На секунду мне еще успеет показаться, что у меня отрывается затылок, что я куда-то проваливаюсь, нет, вернее, уношусь в темное пространство… А, я вам еще забыл сказать! Если бы я умел держать в руке перо, я бы написал рассказ, поэму, еще что-нибудь… Вообразите картину: царь, тиран, диктатор казнит человека перед громадной толпой… Казнимый видит громадное зарево… Закат, что ли… На этом зареве, перерезая его пополам, висит черная веревка. Больше ничего… А диктатор, – при этом слове Збук почти взвизгнул, – диктатор-то стоит в отдалении, взяв себя за грудную пуговицу – заметьте, жест-то гениальный – и можно видеть, как у него от волнения подогнулась одна нога… Нелегко убивать людей, барон… И вдруг диктатор видит глаза… Что вы уставились на меня, барон? Ничего? Итак, он видит глаза в толпе, он не знает, чьи они… Может быть, они принадлежат честному, может быть, ими смотрит такой же убийца… Но… Глаза, одни глаза, поймите, наконец, меня – ничего больше, чем глаза… Диктатору плевать, что смотрит вся толпа; он видит одни эти зрачки. Он закрывает свое лицо ладонью, стараясь не смотреть в толпу, но страх выше его, и он глядит сквозь пальцы на глаза… Вот что я изобразил бы, если бы умел писать… Веревка, зарево, нога подгибается…