Обскура - Режи Дескотт

Выслушав его рассказ, Сибилла расплакалась. Жан понимал, что его ложь сошла за чистую монету, но ничуть этим не гордился. Он попытался обнять Сибиллу, чтобы утешить, но она его оттолкнула: от него пахло потом и вином. Чувствуя себя слабым и отчаянно одиноким, он смотрел, как она, сжавшись в комок, судорожно вытирает слезы. Чтобы преодолеть неловкость, он встал, и тут взгляд его упал на часы, стоявшие на каминной полке. Когда он увидел, сколько времени, его охватила паника — должно быть, уже целая толпа пациентов собралась перед его кабинетом! Угрызения совести стали еще сильнее.

Жан поспешил в ванную и, налив в таз воды из кувшина, умылся и прополоскал рот. Затем, наскоро облившись водой, схватил висевшее на спинке стула полотенце и растер торс. Нельзя было терять ни минуты. Голова трещала по-прежнему, но на работе он найдет средство снять боль. Вернувшись в спальню, он лихорадочно выдвинул верхний ящик комода, достал свежую рубашку и поспешно ее надел. Необходимость поторопиться помогла ему справиться со смущением.

— А ты… ты в котором часу вчера вернулась? — спросил он Сибиллу, натягивая панталоны. — Ты даже не сказала, как прошел спектакль… Мне так жаль, что я не смог его увидеть, — виновато добавил он, и в самом деле не подозревая, в котором часу она вернулась и что ей перед этим пришлось вынести.

От этого вопроса рыдания Сибиллы только усилились. Жан забеспокоился, так как не в ее обычае было плакать из-за пустяков. Он подошел к ней, слегка наклонился и положил руку ей на плечо. Только сейчас он заметил на ее лице, в основном вокруг глаз, темные разводы краски, смешанные с полуразмытым гримом. Он взял с ночного столика свой носовой платок, сложил его вчетверо, смочил водой и принялся осторожно стирать краску с лица Сибиллы. Она не препятствовала ему, очевидно, испытывая благодарность за эту заботу.

Наконец она рассказала о том, что случилось вчера ночью и что ей пришлось вытерпеть вплоть до сегодняшнего утра из-за того, что вчера его рядом с ней не было. Жерар, который, в отличие от него, был на спектакле, предложил проводить ее, но она отказалась, и буквально через пять минут после того, как она отошла от театра, ее задержали во время облавы на проституток, устроенной полицией нравов. Из-за театрального грима ее приняли за одну из них. Она призналась Жану, что была страшно зла на него.

По мере того как она рассказывала, совесть мучила Жана все сильнее. Да, он сумел выпутаться с помощью лжи, и Сибилла осталась в неведении о том, что он делал вчера, — но ведь из-за его предательства она еще и пострадала! Ничего этого и в самом деле не случилось бы, если бы они ушли из театра вместе. Он слишком хорошо знал, что проституткам, задержанным во время облав, приходится выносить грубость полицейских, страшную, унизительную тесноту в общих камерах, бесцеремонные осмотры врачей… Он ненавидел себя за то, что пришлось вытерпеть Сибилле по его вине.

Но, несмотря ни на что, ему нужно было спешить на работу — он и так уже сильно опоздал. Нельзя было заставлять пациентов ждать слишком долго. Необходимость оставить Сибиллу одну, когда она так нуждалась в утешении, терзала Жану сердце, но он не мог поступить иначе. Его призывал долг. Больные нуждались в нем.

Надев котелок и взяв сумку, он вышел на улицу. На этот раз именно она послужила ему убежищем от угнетающей домашней атмосферы. Здесь ему легче было подавить стыд — за свое вчерашнее поведение, за то, что он так легко последовал за женщиной, связь с которой могла бы стать для него губительной… Женщиной, которая уклонилась от его поцелуев, когда он прощался с ней возле ее дома — и это после того, как весь вечер льнула к нему!.. Но почему она ему отказала? Из-за его навязчивого любопытства? Или из верности своему покровителю, благодаря которому она смогла вырваться из публичного дома? Она кое-что рассказала о нем: милый человек, занимается торговлей часами, любит путешествия, которые совмещает с деловыми поездками; часто ездит в Женеву, Лондон, даже в Нью-Йорк, где продает свой товар.

Больше всего Жану хотелось бы, чтобы этого дурацкого вчерашнего приключения вообще никогда не было. Но было уже слишком поздно. Он в очередной раз поразился, как легко позволил себя увлечь. Лишь единственное объяснение этому могло его удовлетворить, да и то наполовину: он хотел расспросить Обскуру о любителе живописи, чье пристрастие к «живым картинам» не давало ему покоя с тех самых пор, как он получил письмо Марселя Терраса, — рассказанную приятелем историю он принял слишком близко к сердцу. Но отчего, собственно? Террас всегда любил мрачные истории такого рода… Каким боком это касается его, Жана?

Проходя мимо ворот Лувра, Жан решил, что вчерашний эпизод стоит счесть досадным — и единичным — недоразумением и поскорее забыть. Забыть и ту женщину, чье влияние на него оказалось столь пагубным, из-за которой он вчера оставил Сибиллу одну, а сегодня утром нарушил свои обязательства перед пациентами… Адская головная боль была еще одним доказательством тлетворного воздействия этой… Обскуры.

Глубоко расстроенный всем случившемся с Сибиллой и в то же время слегка приободренный своими мыслями, Жан твердо решил, что ему остается только одно — сосредоточиться на своем повседневном существовании, на том равновесии, которого он достиг, деля свою жизнь между Сибиллой и пациентами, на своем спокойном бытии, пусть даже довольно скромном и лишенном ярких впечатлений, но являющимся для него истинным счастьем.

Что касается связанных с картинами Мане недавних изысканий, сейчас они казались ему совершенно бессмысленными. Террас увидел нечто мрачное, поразившее его до глубины души — пусть так. Но это случилось в Провансе, далеко от Парижа, так что вряд ли как-то связано со столичным любителем живописи; скорее всего, им был обычный ловелас со слегка извращенными наклонностями — видимо, ему доставляло удовольствие заставлять позировать не просто натурщицу, а именно проститутку.

И подумать только — сейчас Жан при мысли об этом даже испытывал легкое смущение, — на какое-то время он поверил, что здесь может существовать некая связь и со смертью Полины Мопен… Кажется, он дал излишнюю волю фантазии и на пустом месте сочинил целый роман — это он-то, любитель медицинских трактатов! Видимо, на него произвели слишком сильное впечатление вид мертвой девушки в морге и горе ее брата… Но так или иначе, все его подозрения — это полный абсурд!

Немного повеселевший от таких выводов, Жан вскоре прибыл на улицу Майль, где небольшая группа пациентов уже ожидала его перед зданием, в котором располагался его кабинет. Он уже решил, что жизнь понемногу входит в привычное русло, но в глубине души чувствовал, что принимает желаемое за действительное.

И ведь он так и не узнал у Сибиллы, как прошла премьера…

Глава 9

Молодая женщина открыла глаза в незнакомой комнате с голыми стенами. Кресло, в котором она сидела, кажется, было единственным предметом меблировки в этом просторном помещении с плиточным полом. Напротив нее был камин, в нескольких шагах от которого стояла небольшая чугунная печь, покрытая зелено-голубыми изразцами. От печи к камину тянулась труба, через которую дым уходил в дымоход. Справа от камина была застекленная дверь. Квадратики стекла между расположенными крест-накрест деревянными перекладинами покрывал густой слой пыли. Снаружи иногда доносилось приглушенное, словно во сне, цоканье лошадиных копыт по мостовой, отражающееся от стен… Где она находится? Судя по яркому свету, пробивавшемуся сквозь деревянные решетчатые ставни на окнах, день был в разгаре. Должно быть, сейчас около полудня или, самое позднее, два часа дня… Она чувствовала себя вялой и разбитой. Что с ней случилось?.. Мысли путались, голова раскалывалась от боли. Из-за шампанского? Но обычно оно так на нее не действовало… Тем более что в этот раз оно было очень хорошим…

Она попыталась вспомнить, что происходило накануне. Но воспоминания никак не связывались в единое целое, они всплывали в памяти обрывками, клочками. Наконец ей удалось восстановить из них более-менее полную картину.

Она вспомнила блондина с усами в клетчатом костюме, который подсел к ней в ресторане «Огни Парижа», где она обычно бывала. Он сразу, без лишних слов, предложил ей поужинать с ним. Он говорил быстро, почти без пауз, голос у него был монотонный, с легким, едва заметным акцентом — нормандским или, может, пикардийским?.. Но в целом он был забавный. Она часто встречала весельчаков, которые с первых же слов начинали сыпать остротами. Это облегчало дело, даже если остроты были в большинстве случаев затасканными — все равно ведь в конечном счете все сводилось к вопросу о цене и месте, где можно будет заняться любовью. Но этот мужчина, что касается остроумия, был просто неотразим. Она никогда раньше таких не встречала. У нее даже живот заболел от смеха. Сам он почти не смеялся, когда шутил — лишь слегка улыбался. Но от этого ей было еще смешнее. Он смотрел, как она корчится от смеха, и терпеливо ждал, пока она успокоится, чтобы тут же произнести новую остроту, отчего она начинала хохотать еще громче.