Старая скворечня (сборник) - Сергей Крутилин

Тайные намеки матери всегда приводят Митьку в буйство.

— Галя! — зовет Митька. — Где моя жена?

Чаще всего Гали при таком случае не бывает. Пошумев, сколько приличествует по поводу ученых жен, Митька набрасывается на мать.

— A-а, сидишь! — говорит он, смотря на нее помутневшими глазами. — У кого за столом сидишь? Чей хлеб ешь? Нелюбимого сына хлеб ешь! А где твои любимчики? Где они? Разбежались! За длинными рублями гоняются! Взрастила — нечего сказать. Помрешь — они на похороны не приедут.

— Ну что ты, сынок! — уговаривает его тетя Поля. — Разве я тебя не люблю?

— А, любишь?! А раз любишь, достань мне еще водки!

Делать нечего: Пелагея Ивановна бежит в мазанку; достает со дна ларя, где ссыпано зерно для кур, бутылку самогона; приносит посудину и ставит на стол. Перепив, Митька засыпает тут же, сидя за столом.

Если же Галя дома, все оборачивается по-иному.

— Галя! — зовет Митька.

Галя, если даже она дома, редко принимает участие в этих Митькиных застольях. Ей некогда рассиживать за столом; надо приготовиться к завтрашним занятиям в школе; помыть девочку, постирать. Присядет, пока все тут — и соседи, и дачники, а потом тихо-тихо выйдет в сенцы и суетится там возле корыта с бельем.

Спохватившись, Митька зовет жену. Вытирая мокрые руки о фартук, Галя заходит в избу.

— Галюш! — говорит заискивающе Митя. — Раздобудь еще бутылочку.

— Хватит! Выпил свое, — строго говорит Галя. — Собери со стола посуду и ложись. Я потом помою.

Глаза у Митьки от выпитого вина наливаются кровью.

— Молчать! — Митька стучит кулаком по столу. — Я сам знаю, что мне делать.

— А знаешь, так не зови. — Галя уходит.

Митьку ее спокойствие выводит из себя. Он буквально рвет и мечет. Однако Галя невозмутима. Побушевав, оставшись один, Митька засыпает за столом. Галя волоком тащит его к кровати, раздевает и, как ребенка, укладывает в постель.

Но бывает так, что Митька до полуночи не может угомониться, требуя свое. Бывает так, что и руками размахается. Тогда Галя, сдерживая подступающие от обиды слезы, берет девочку — и в дождь и в темень уходит из дому.

Митька пьет всю неделю. Затем, помаявшись один, является с новиной. Он идет в Поляны, где живет Галина мать; извиняется перед женой, умоляет ее вернуться. Галя возвращается, и некоторое время они живут, как выразился сегодня Митя, «в полном согласии и всепрощении».

И такая карусель повторяется у них на году не один раз.

3

Родной матери и то, пожалуй, наскучат подобные сцепы, а чужому-то человеку — подавно. Уж сколько раз Семен Семенович, ложась спать после очередного скандала у Зазыкиных, говорил сам себе: «Все, хватит! Последнее лето я снимаю дачу у них. Нет никакого терпения. Надо искать другой угол». Но, решая так в пылу, Тутаев со временем, как говорится, отходил. Вот уже седьмое лето он проводит в Епихине и снимает себе дачу непременно у тети Поли. И ничего странного в этом нет — все дело в привязанности. В привязанности к самой хозяйке: Пелагея Ивановна хоть и словоохотлива не в меру, но незлобива и чистоплотна. У нее всегда прибрано в избе; она и по хозяйству жене поможет — и постирает, и обед приготовит, и хлеба из лавки принесет.

Однако сильнее привязанности к людям была привязанность к месту: к этому чудесному уголку, который на старости лет стал для Тутаева второй родиной.

Семен Семенович родился в большом торговом селе Глинищи, что вблизи Бобрик-Донского. И хотя не принято говорить плохое о родных местах, но скучнее места выдумать трудно. Балки да овраги, ни леса путевого, ни речки: голая степь и соломенные крыши изб. Тутаев, правда, давно уехал из родной деревни — лет этак сорок тому назад. За эти годы он многое повидал: служил на Дальнем Востоке, мотался по стране с геологическими партиями, но красивее, привольнее места, чем Епихино, ему не приходилось встречать.

К сожалению, открытие этого места не принадлежит Тутаеву. Однажды Семен Семенович случайно разговорился с почтальоншей, носившей почту в их московскую квартиру. Это была уже немолодая, но на редкость подобранная и быстрая на ногу женщина. Ее звали Марией Михайловной. Она носила им почту давно, лет десять, с того дня, как только они получили новую квартиру, и Тутаев знал ее хорошо.

Как-то почтальонша принесла заказную бандероль. Семен Семенович расписался в регистрационной книге, взял присланную кем-то из сослуживцев бандероль и, желая хоть добрым словом отблагодарить женщину, сказал ей комплимент: мол, Мария Михайловна, вы так хорошо выглядите — загорели, знать, только с юга!

— Ну что вы?! — удивилась она. — Было время — ездила. А теперь врачи запрещают мне ездить на юг. Я сердечница.

— Сердечница?! Вот никогда бы не подумал. У вас такой цветущий вид.

— Это у меня профессиональное. Сколько их, этажей-то, за день облетаешь! А лифты-то не в каждом доме. Вот хотя бы к вам: поднялась на четвертый этаж, и уж сердце так стучит, так стучит — ходуном ходит.

Слова ее прозвучали укором Тутаеву: вот какие вы нехорошие люди — живете на четвертом этаже, без лифта, а позволяете себе такую роскошь, как получение заказной корреспонденции! Тутаев смутился от этого укора. Чтобы как-то сгладить свое смущение, он предложил почтальонше отдохнуть, выпить чаю.

— Мы завтракаем, — сказал он, — зайдите, посидите с нами.

Почтальонша согласилась.

Тутаев провел ее на кухню.

Мария Михайловна сняла с плеча потертую дерматиновую сумку и поставила в углу, возле холодильника. Анна Павловна, жена Тутаева, налила чаю и стала потчевать ее вареньем. Но почтальонша от варенья отказалась.

— Ой, не надо! — сказала она, отодвигая от себя розетку. — У меня от этого варенья оскомина во рту. Нынешнее лето жаркое. Ягод много. Я одного земляничного уже три ведра наварила.

— Три ведра?! — удивилась Аннушка — собирать ягоды и грибы было ее слабостью.

Само собой понятно, что, услыхав про такое обилие ягод, Аннушка не могла успокоиться, пока не выведала у почтальонши все до тонкости: где такие ягодные места? Далеко ли от Москвы? Да как туда добраться?

— Раньше, — объяснила Анна Павловна почтальонше, — мы все по санаториям ездили. А в будущем году Семен Семенч должен выйти на пенсию. Ребята выросли, своими семьями обзавелись. Мы теперь с городом, можно сказать, ничем не связаны. Можем хоть круглый год жить в деревне. Только место чтоб хорошее было.

Попивая чай, почтальонша рассказывала. Этой весной, признавалась Мария Михайловна, у нее совсем плохо стало с сердцем. Врачи советовали ехать в кардиологический санаторий. А она взяла отпуск да отправилась в деревню, к матери.

— Выйдешь утром на крылечко, вдохнешь раз-другой — всякие там сосуды сами, без лекарств расширяются, — хвасталась почтальонша. — Ну, а если в лес пойдешь, то и подавно. Ромашки у нас растут — Христом-богом клянусь — больше вот этого блюдца! А ягоды пойдут — можно озолотиться.

— Сеня, запиши адрес! — попросила Аннушка.

Под указку жены Тутаев записал все: и название деревни, и как лучше проехать, и что лучше спрашивать не дом Зазыкиных, а просто — где тут у вас тетя Поля живет?

Ранней весной, через год после этого разговора, сотрудники главка проводили Семена Семеновича на пенсию. Вручили они ему на память адрес в дешевой полиэтиленовой папке; в адресе всячески превозносилась его, Тутаева, работа. Прочитав бумагу, можно было подумать, что не будь инженера Тутаева, страна наша и по сей день прозябала бы без необходимых ей полезных ископаемых. Но Тутаев хоть и был инженером-геологом, но давно уже не ездил в экспедиции, а большую часть жизни просидел в главке. А потому, вернувшись с вечера, Семен Семенович не показал адрес даже Аннушке. Спрятал его в шкафу — и на том крышка!

Остался Тутаев не у дел. Он мучительно переживал свое безделье. Даже в домино пробовал играть с другими пенсионерами, которые с утра собираются во дворе дома, в скверике, и забивают весь день «козла». Но от бездумного стучания косточками становилось еще горше на душе.

Аннушка видела, что муж не находит себе места. В мае, как только установилась теплая погода, жена уговорила его съездить в ту самую калужскую деревню, о которой рассказывала им почтальонша.

Тутаев собрался и поехал. Ехал он туда без особой охоты. Уж сколько раз Семену Семеновичу доводилось ездить по всяким таким злачным местам! Прослышит Аннушка, что там-то, сказывают, грибов или ягод много. Едет Семен Семенович — а там этих ягод или грибов и в помине нет. Лес не то что утоптан, а попросту укатан ногами тысяч ягодников или грибников. Под каждым кустом — пустые бутылки да ржавые консервные банки.

Без особой охоты, но поехал. Тутаев давно уже никуда не ездил, и дорога показалась ему утомительной. В электричке было душно; потом целый час пришлось трястись в автобусе, битком набитом народом. А уж когда он, доехав до Полян, крохотного районного городка, поплелся проселком — совсем упал духом. «Черт бы побрал этих баб! — подумал Семен Семенович. — Наговорят, натреплют. Протаскался вот весь день понапрасну».