Старая скворечня (сборник) - Сергей Крутилин

Ворчун переступил с ноги на ногу, щелкнул клювом: мол, да, осиротели мы оба. Словно поняв его, Дарья погрустнела еще больше. Скворец хотел еще что-то сказать; он распушился, поблекшие и не очень чистые перья на нем торчмя торчали в разные стороны.

— Старые мы с тобой стали! — вырвалось у Дарьи.

Повздыхав и поправив платок, она снова взялась за лопату.

После завтрака сажали картошку. На помощь Дарье и ее сыновьям пришли соседи — Герасим Деревянкин с женой. Сажали в две пары: Герасим и Анатолий копали лунки, а женщины бросали в них картофель с белыми глазками наклюнувшихся ростков. Иван таскал из сарая клубни в ведрах.

Работа спорилась. Даже Дарья и та словно бы ожила — разрумянилась, платок у нее сбился на затылок, но она не замечала этого. Впервые после долгой поры уныния она снова радовалась солнцу, теплу и работе. Дарья смеялась даже, слушая беспрерывную трескотню соседки, жены Герасима.

Оживленное состояние людей тотчас же передалось скворцу. Весь день он не улетал с огорода, расхаживая по теплой земле, разделанной перед началом посадки картофеля граблями, долбил землю клювом, глотал червяков и все норовил попасться на глаза людям, чтобы они заметили и оценили по достоинству его старание.

Вечером, управившись с картошкой, старший, Иван, открыл омшаник и стал вытаскивать ульи. Анатолий принес из сарая носилки. Они поставили улей на носилки и понесли его через весь огород, на зады. Открыли калитку, через которую Егор ходил на реку, и, обжигая руки о молодую крапиву, разросшуюся в тени пошатнувшихся плетней бочком-бочком стали пробираться к деревянкинскому саду. Тут, возле старой рябины, где когда-то Федор поджидал Наташу, их встретил Герасим. Сосед открыл калитку в свой сад, по-хозяйски указал, под какую из яблонь поставить улей. С носилок снимал колоду сам: не дай бог ребята стукнут ненароком — улетит рой.

Сыновья возились с ульями до сумерек. Всякий раз, когда Иван и Анатолий несли очередной улей, Ворчун летел следом. Скворец был подавлен: на его глазах рушилось Егорово хозяйство. Продали ли сыновья эти самые ульи или отдали Герасиму так, по-родственному, — Ворчун но знал, да для него это и неважно было. Для него важно было то, что колоды эти были предметом забот и радости Егора. И вот теперь ульи перекочевывали к Герасиму. Исчезало то, что составляло быт, радость, жизнь Егора и жизнь его, скворца.

Расстроенный, так и не дождавшись, пока сыновья отнесут к Герасиму последний улей, Ворчун улетел на ночлег — в лес, за реку.

На другое утро Егоровы дети встали ранее обычного. Анатолий принялся возиться по хозяйству, а Иван отправился на село. У самой Митиной отмели, на берегу старицы, одиноко стояла подслеповатая, низкая избенка. В ней жил Яшок — бывший колхозный ветеринар. Подойдя к дому деда Яшка, Иван постучал в окно. На его стук вышел сухонький старикашка с отечными от перепоя глазами. Был он в ватнике, в больших, не по росту, резиновых сапогах с подвернутыми голенищами.

— Яков Петрович, я к вам, — сказал Иван.

— Что такое?

— Поросенка надо зарезать.

— Это можно. Я только нож свой возьму.

Яшок сходил в избу. Обернулся он мигом. И они пошли обратно на село.

Войдя в калитку Егорова подворья, Яшок снял ватник, повесил его на перильца крылечка.

— Ну где ваш боров? — осведомился он по-деловому.

Из избы вышла Дарья, поклонилась бывшему ветеринару и, причитая что-то про себя, повела Яшка в хлев. Чистый, ухоженный поросенок — далеко еще не боров — лежал в закутке рядом с пустующим коровником и, прикрыв глаза ушами, дремал.

— Этот? — осведомился Яшок. — Раз плюнуть!

На задах, за банькой, посреди небольшой лужайки, где летом цвела фиолетовая кашка, лежало несколько охапок соломы. Пока Иван ходил на село, Анатолий все приготовил. Яшок оценивающе оглядел место — ничего, малина кругом, чужие глаза не доглядят. Нагнувшись, растряс солому корявыми своими руками. Сказал хозяйке, чтоб принесла чистую миску, — он собирал кровь и запекал ее на сковороде. Когда все было готово, Яшок достал из-за голенища сапога кривой нож, потрогал пальцем лезвие.

— Веди! — кивнул он Ивану.

Поросенка зарезали, опалили, вымыли тушу горячей водой.

После угощения подвыпивший Яшок, выйдя на крыльцо, увидел Полкана.

— Кобель-то у вас, гляжу, ничего! — удивленно обронил старик. — Отдали бы мне его. А то живу один. Совсем скоро говорить разучусь.

— Берите, пожалуйста, — согласился провожавший его Иван. — Мы хотели отдать его Герасиму, да он неделю назад привез себе щенка из Дашков.

— Как звать-то? — Яшок подошел к кобелю, хотел было погладить его, но тот осклабился, зарычал.

— Полканом. — Иван вытянул скобу, за которую была привязана цепь. Бросив скобу в крапиву, передал цепь Яшку. — Веди!

— Ну пошли, значит… — Яшок взял цепь и потянул Полкана.

Кобель, почуя недоброе, заскулил, рванулся к Ивану. Но тот уже скрылся в дверях.

Яшок увел Полкана.

И остались на бывшем Егоровом подворье лишь кот Барс, петух, десяток кур да старая скворечня на высоком зеленолистом тополе.

20

Однако вскоре и с этой старой скворечней случилась беда.

В ту весну в дубовых рощах за Окой появилось видимо-невидимо жирных полосатых гусениц непарного шелкопряда. Едва дубы покрылись листьями, как на них тотчас же набросились мириады гусениц, и за какую-нибудь неделю могучие деревья оголились.

Дубы стояли черной стеной, словно опаленные страшным огнем.

Гусеницы плодились, перекочевывали все дальше и дальше — в глубь заповедного леса. Лесники мобилизовали на борьбу со стихийным бедствием школьников. Дети сбивали гусениц колотушками, разливали вокруг дубов мазут, чтобы вредители не переползали с дерева на дерево; стаями носились над рощами скворцы, лакомясь богатой добычей. Но меры эти мало помогали: сжирая все на своем пути, гусеницы грозили уничтожить дубовые рощи всех трех областей: Московской, Тульской и Калужской.

Тогда на борьбу с вредителями вышли взрослые люди, ученые. На вершины дубов понаставили вешек с яркими бумажными полосами, разбили весь лес на видимые сверху загонки, и, ориентируясь по этим вешкам, звено самолетов за день опрыскивало все приокские леса химикатами.

Разумеется, обо всем этом не знали скворцы и другие лесные пичужки. Птицы продолжали тучами летать над лесом, подбирая гусениц.

Скворчиха как раз досиживала яички. Со дня на день должны были появиться птенцы. Скворчиха исхудала; вечером, когда она вылезала из скворечни, ее сдувало ветром в сторону. Ворчун ругал подругу за ее чрезмерное усердие. Он помогал ей чем мог: пел, чтобы ей не скучно было сидеть, подменял на время, давая ей возможность подкрепиться. Но старуха была у него очень беспокойная. Не успеет он как следует усесться на ее место, а она снова тут как тут — уже поела.

И на этот раз поначалу все так было.

Прилетев утром из-за реки, Ворчун почистил перышки, попел; потом сменил скворчиху, и она улетела. Из-за своего постоянного беспокойства, из-за боязни на какую-нибудь лишнюю минуту покинуть скворечню, скворчиха всю эту весну летала за Оку, в дубовые рощи, где можно было за четверть часа наклеваться досыта жирных вкусных гусениц. Набьешь полный зоб, а потом сиди себе спокойно в скворечне весь день и переваривай.

Улетела за реку скворчиха — час, другой прошел, а ее все нет. Не летит подруга обратно. Ворчун забеспокоился. Привстанет он на лапках, выглянет в леток. Туда-сюда поведет глазами — нет, нигде не видать скворчихи. Время к полудню. В скворечне жарко, дышать нечем. Ворчуну очень хотелось пить. Он то и дело раскрывал клюв и все глотал и глотал воздух. Спустя некоторое время к жажде прибавился голод. Желание насытиться и утолить жажду буквально выводило его из себя. Ворчун начинал думать о чем-нибудь другом, скажем, о том, как через день-другой у них появятся птенцы; они на пару со старухой вынесут остатки скорлупок, вычистят, приберут скворечню, начнут малышам носить корм: сначала — букашек, потом — червяков, гусениц. Жирных полосатых гусениц, которые ползают по дубовой листве. И едва скворец начинал думать об этом, как перед его взором, распаленным голодом, являлись жирные, мясистые гусеницы: одна, две, три… Вот уже их целое скопище. Но вместо того чтобы хватать их и нести скорее детям, Ворчун сам клюет и глотает их. Насытившись, он пьет воду на песчаной косе, где Сотьма впадает в Оку. Мелкая волна шуршит песком, холодит лапы. А Ворчун все пьет и пьет, запрокидывая голову.

И так явственно, так зримо представил себе все это Ворчун, что стало ему невмоготу терпеть. Обессиленный вконец, он выпрыгнул из скворечни и тут же, на лету, поймал двух или трех мушек, торопливо и жадно проглотил их и полетел искать подругу. Может, ей нездоровится? Может, она размечталась и сидит где-нибудь рядом, на яблоне?