Фараон Мернефта - Вера Крыжановская

Мужественно встретив вторжение чумы под кровлю собственного дворца, фараон сумел уговорить и успокоить народ. Все решились стойко вытерпеть бедствие, и евреи не получили дозволения выйти из Египта…

Мезу, который сначала пришел в отчаяние от такого упорства, вскоре стал очень мрачен и молчалив, как бы обдумывая какое-то важное решение.

Энох сознался мне, что пророк рассчитывает еще на переполох от страшного урагана, близость которого предвидит. Но если и эта новая кара Иеговы не вразумит египтян, то будет совершено нечто неимоверное, — что именно, Энох не хотел объяснять мне, говоря, что я узнаю все, когда наступит время действовать.

Однажды я поехал верхом в загородный дом Эноха, с которым мне нужно было поговорить о делах. Жара была ужасная: камни, здания — все дышало огнем, как раскаленная печь. Я приехал в изнеможении и не успел еще порядком отдохнуть, как отец обратил мое внимание на то, что со стороны пустыни поднимается сильный ветер, а на горизонте начинают скапливаться грозные черные тучи.

Я решился как можно скорее вернуться домой, зная, что Смарагда оставалась одна и что она умрет со страха, если предсказанный Мезу ураган разразится в мое отсутствие. Я сел на лошадь и быстро поскакал, но едва успел доехать до городских ворот, как началась буря.

Тучи песку поднимались с земли, крутились и ослепляли меня и лошадь. Ветер свистел, сгибая и ломая пальмы, воды Нила вздымались высокими серыми горами, по которым суда прыгали, как ореховые скорлупки, а мелкие лодки сталкивались и тонули, заливаемые разъяренною рекою.

Я принужден был сойти с лошади, которая упрямилась и становилась на дыбы, угрожая сбросить всадника, и искать убежища под колоннадою одного храма.

Небо, бывшее сначала зеленоватого цвета, сделалось теперь совершенно черным; молнии прорезывали его со всех сторон, а яростные удары грома, казалось, потрясали небо и землю. Воспоминание о Смарагде скоро изгнало меня из этого временного приюта.

Мать моя была слишком труслива, чтобы ободрить гостью своим присутствием, на невольниц еще менее можно было полагаться. Итак, поручив судьбу свою богам, я пошел домой пешком. Тьма была такая, что я не различал дороги. Бьющий в глаза песок и страшная молния ослепляли меня, ветер несколько раз сваливал с ног, гром оглушал, но, несмотря на все препятствия, я все-таки успел добраться до дому.

В комнате, где мать моя обыкновенно сидела со своими служанками, теперь она лежала на полу, закрыв голову платком, чтоб не видеть молнии, и выла от ужаса. Вокруг нее на корточках сидели невольницы и служанки, безмолвные и, очевидно, совсем одуревшие.

Не останавливаясь, я пробежал мимо них в свой павильон. Там было темно, как в глухую ночь, но при свете молнии я увидел Смарагду, которая с распустившимися волосами стояла на коленях у кушетки, зарывшись головою в подушки. Обрадованный, что не нашел тут Омифера, я нагнулся к ней, называя ее по имени.

При звуке моего голоса она мгновенно вскочила на ноги и, с искаженным от ужаса лицом, с полуоткрытым ртом и неподвижными глазами, бросилась ко мне на шею и спрятала голову на моей груди; все тело ее трепетало, сердце словно хотело разорваться, а ее тонкие пальцы, холодные как лед, судорожно цеплялись за меня. Я испугался: такое сильное нервное возбуждение могло быть гибельно для нежного организма, истощенного недавней тяжкой болезнью.

Охватив рукой ее тонкий стан, я усадил ее рядом с собою на кушетку и пробовал успокоить словами и влиянием моей воли. Она ничего не отвечала, и я замолчал, прижавши губы к ее роскошным, душистым волосам. Что я перечувствовал в эти минуты, невозможно описать, страсть сжигала меня. Я не слыхал ни раскатов грома, ни треска и грохота падающих градин непомерной величины, ни воя и свиста урагана. Посреди этого страшного хаоса стихий я грезил о земле обетованной, о долгой жизни невозмутимого счастья.

«Я увезу тебя от Омифера, — думал я. — Ты его забудешь, а меня полюбишь и, довольная и счастливая, вступишь в палаты, которые я для тебя воздвигну. Но скорее, чем отдать тебя ему, я соглашусь лучше погибнуть вместе с тобой от ярости этого переворота стихий или целую вечность глядеть на твое мертвое тело».

Увы, я не знал тогда, что это нежное создание, лежавшее в моих руках, трепеща при каждом ударе грома, готовит мне в будущем целый ад невыносимых страданий и что неумолимая судьба не оставит моему измученному сердцу другого утешения, кроме созерцания ее бездушных останков.

Часы летели, буря все усиливалась. Взглянув на песочные часы, я узнал, что утро давно уж наступило. Смарагда, изнуренная усталостью, наконец заснула. Я уложил ее в постель, прикрыл и, сидя возле спящей, погрузился в мечты о будущем, наслаждаясь предвкушением райского блаженства.

Когда Смарагда раскрыла снова глаза, ураган начал уже несколько ослабевать и вспышки молнии становились реже, тем не менее молодая женщина со страхом схватила меня за руку.

Мне хотелось прижать ее к своей груди, чтобы дать ей понять, что ей нечего бояться, что она хранима и любима. Я удержался, но сердце мое было так переполнено, что я не мог, хотя отчасти, не излить своих чувствований.

— Успокойся, Смарагда, — сказал я с торжественной нежностью, — прогони свой страх, вспомни о великих тайнах, о которых я говорил тебе, и смотри на это потрясение природы как на проявление Могущества, пред которым вся власть фараона так же ничтожна, как сухая былинка.

В это мгновение блеснула молния, ярко осветив всю комнату. Смарагда затрепетала и закрыла глаза.

— Не бойся, Смарагда. Этот ослепительный свет, пробегающий по небу с быстротою мысли, таков же по своей сущности, как и тот, из которого состоит душа наша. Когда мы освободимся от земных тел своих, то подобно молнии будем проноситься в пространстве.

Я говорил долго, говорил так, как никогда не случалось мне говорить прежде. То не были слова любви, но любовь внушала их, и мое желание успокоить Смарагду было настолько велико, что победило ее душевное смятение. Она успокоилась, и детская улыбка показалась на ее розовых губках.

Наконец спокойствие водворилось и в природе. Буря, ливень и град прекратились, воздух очистился, и наступила прекрасная погода. Зато на челе Мезу собрались грозные тучи: глаза его метали молнии и выражение жестокой, неумолимой решимости запечатлелось на его лице.

Я узнал, что подготовляются важные события. Энох не говорил мне, в чем они должны состоять, но постоянно напоминал, чтобы я был готов к отъезду, так как на этот раз он уверен, что Мернефта освободит народ Божий. Я удовольствовался этой уверенностью и алчно ждал минуты, когда, выбравшись из Египта, сделаюсь наконец полным обладателем Смарагды.

Прошло несколько дней.

В одно утро, возвратившись из города, где мне нужно было кое-что купить, я хотел войти в свои комнаты, но, приподняв шерстяную завесу, закрывавшую вход, увидал картину, которая пригвоздила меня к порогу.

Стиснув кулаки и задыхаясь от ярости и ревности, я смотрел на Омифера, который, стоя на коленях перед Смарагдой, держал ее за талию. Она же, обвивши его шею своими нежными ручками в браслетах, вся розовая и сияющая, слушала слова любви своего милого, которые он шептал ей на ухо. Ни тот, ни другая не заметили моего прихода.

«Неблагодарная, — думал я, трепеща всем телом, — ты любишь этого ничтожного красавчика и не даришь ни одного взгляда тому, кто спас твою жизнь, ухаживал за тобою, как нежная мать за ребенком, берег день и ночь… Но так и быть. Беседуй теперь в последний раз со своим возлюбленным, пой прощальную песню веселому Танису и стовратным Фивам. Никогда больше ты их не увидишь, и тогда я один тебе останусь».

Несмотря на бурные чувства, волновавшие меня в ту минуту, я не забыл, что если Омифер заподозрит истину, то все мои надежды рухнут. Итак, я состроил спокойную физиономию и, делая вид, будто только что являюсь, шумно вошел, восклицая:

— Здравствуй, Омифер. Видишь, моя больная почти совсем уже здорова и по-прежнему прекрасна. Потерпи же еще несколько дней и тогда можешь взять ее к себе, если Радамес не заявит своих прав. Кстати, что должен я ответить этому благородному египтянину, который, встретившись сегодня со мной на улице, спрашивал, когда жена его будет настолько здорова, чтобы возвратиться в свои палаты?

Смарагда побледнела.

— Никогда! — энергически воскликнула она. — Никогда не возвращусь я к Радамесу, скорее, пойду на все. Отец мой был верный слуга фараону, и фиванские храмы считают его в числе своих благотворителей. Я брошусь к ногам фараона и верховных жрецов с мольбой избавить меня от этого человека.

— Успокойся, моя радость, — сказал Омифер. — Радамес потерял все нравственные права супруга, не пустив тебя, больную при смерти, в твой же собственный дом. Он этим разорвал всякие узы, которые связывали тебя с ним.