Христианство и атеизм. Дискуссия в письмах - К. Любарский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Всё это мне по себе знакомо. Ваш корреспондент мог бы поверить, что я не творю атеиста по своему образу и подобию, — атеизмом я жил.
Имея этот опыт, я, кажется, имею свидетельство и для Вас: нет, не так-то просто неверующему переименовать себя в «агностика», а ещё труднее ему перенять предлагаемую Вами «надежду». Здесь я отчасти согласен с Вашим корреспондентом, когда он пишет, что вы слишком по-своему представляете себе, что значит не верить.
Но думаю, что Вы представляете себе лучшим, чем оно есть, состояние неверия. И потому, думаю, так представляете, что не всегда достаточно осторожно сближаете оценку того состояния, в котором личность пребывает, с ценностью личности в её иной реальности и глубине, с ценностью, так сказать, самой личности. Много прекрасных неверующих людей, но не становится от того привлекательнее само неверие.
Когда в письме к Вам искренний и честный сам по себе человек желает искренне и честно мыслить на путях неверия, — дело кончается очевидной неудачей. Вот важный факт, который даёт нам эта переписка. Позиция неверия не позволяет быть внутри неё искренним, честным, последовательным, определенным. (Пусть простятся мне эти резкие слова — под ними то, что входит в моё «кредо»). Такие добродетели — как ни старайся — не выполнимы в «материале неверия». Как бы изощрённо мысль ни утверждалась на путях неверия — нет сомнения, что она может быть в принципе разоблачена как несостоятельная. Достаточно для этого обозреть мысль в её целом, в простой формуле её общего результата, — без тех подробностей, которые могут уводить в сторону и скрывать лукавство, — и всё станет ясно. Любой пафос искренности и честности, если он ввязывается защищать неверие, кончает плохо — становится сам ложным. Такова сила влияния ложной идеи на исповедание её. В противоположность этому истинная идея дает правильную «постановку» самого способа мыслить. Хорош ты или плох сам по себе, но с чем поведёшься, от того и наберёшься.
Вот Ваш корреспондент, воодушевленный пафосом искренности и честности, критикует религию. Он опасается даже, не слишком ли это у него, не обидит ли он Вас.
Но что искреннего, честного, последовательного, когда на запрос об истинном смысле жизни, о высочайшем призвании человека даётся ответ вроде того, что интересно и увлекательно жить, познавая вместе с наукой мир, что чувствовать себя участником некоторого неопределенного прогресса — отвечает нашему человеческому достоинству. Ваш корреспондент говорит здесь совсем не о том, теряет самое главное в постановке вопроса, не чувствует того тона, «ключа», в котором задаётся религиозный вопрос, не чувствует позиции ответственнейшего вопрошания человека о самом главном, максималистического запроса о максимальном. Предложить ответом на запрос о смысле жизни увлекательное научное познание, — для такого запроса это всё равно, как если ответом на него предложить коллекционировать марки или решать увлекательные кроссворды.
Религиозные проблемы — независимо от наших решений — совсем не есть проблемы того, что «интересно», что «увлекательно», или какие есть «концепции» и каким «фактам» они удовлетворяют. Религиозные проблемы — это проблемы жизни и смерти, совести и вечности, страдания и блаженства, греха и прощения, — это проблемы о Боге, о нашей жизни и связи с Ним, — это даже проблемы Самого Бога, проблемы о Его проблемах, о Его жизни в связи с нами, о Его страданиях, о Его жертве… Речь идёт о проблемах абсолютной бессмысленности нашей жизни, — или-или, — третьего нет. Это в принципе совсем другого рода проблемы, чем те, которые приписывает религии Ваш корреспондент.
И эти действительно религиозные проблемы стоят перед всеми, но не все серьёзно сосредоточиваются на них. Но эти проблемы, они одни действительно серьёзны — на них стоит тратить пафос и к ним обращать искренность. Серьёзность, искренность, честность души — по большому счёту говоря — только этим религиозным проблемам и предназначены. А вне религии говорить, спорить о чем-либо, в сущности, по большому счёту говоря, не о чем. И — говоря парадоксально — именно в этом наш единственный спор с неверием, спор, где мы выступаем с абсолютной бесспорностью нашей позиции. И ответственнейший спор у веры с неверием там, где вера сознаёт, что спорить в сущности не о чем, — и потому так трудно спорить, — потому что так очевидна правда веры. Труднее всего очевидность. Страшнее всего то «ничто», о котором сказать нечего.
25.9.74
(Копия этого письма была переслана о. Сергием К. А. Любарскому во Владимирскую тюрьму.)
Корреспондент Б.
Письмо С. А. Желудкову (от 04.11.1974)
Дорогой о. Сергий!
Только теперь я ознакомился с продолжением переписки. Не стоит объявлять, что, упоминая обо мне, Вы непроизвольно — из непосредственной Вашей доброжелательности — обманываете читателя, представляя меня «человеком высокой культуры и абсолютной искренности». Думаю, что всем нетрудно догадаться, что, во-первых, это Вы — человек абсолютной и безудержной благожелательности. С меня же довольно, что моя малокультурность не помешает мне мыслить, как я хочу, и ещё то, что обманывать я также никого не хочу. И довольно этого.
По предыдущему моему письму само собой видно, что то, что Вы отнесли к моему мнению, есть именно моё мнение. Да, именно таково главное моё впечатление не только от идей, но и от всего способа мыслить Вашего корреспондента, что не может человеческая личность, сохраняя свое достоинство, удовлетвориться теми ответами на главные вопросы, которые корреспондентом предложены, и что, во-первых, нам предстоит договориться, что значит — ставить главные человеческие проблемы во весь их рост. Есть разница: мыслить от лица науки, концепции… — или от своего лица. Тогда разные ответы будут удовлетворять и казаться ответами. «Исчезнуть навеки, предварительно поработав несколько лет в научном учреждении» — это не ответ, я думаю, на вопрос о смысле нашей жизни.
Наша совесть говорит нам из таинственной глубины. Объяснять её «методом проб и ошибок» — это какое-то недоразумение, нельзя себе представить, чтобы уважаемый Ваш корреспондент именно это в точном смысле слова принимал всерьёз. Надо спросить о точности выражений. Но если довести до конца признание о глубинности совести нашей, то надо говорить не о ней, а на деле являя своё признание этой совести, говорить из неё. Нужно мыслить из совести своей. Это и значит — от своего лица мыслить. А не соблазняться мыслить о совести, мысля от лица разного рода «идей». В тысяче предрассудков имеют привычку обвинять религию. Но у неверия есть один Предрассудок, сто́ящий всех остальных — что можно мыслить об Истине, не мысля из неё. Что можно в качестве источника подставить вместо Истины своё самоволие, самовольно выбрав концепцию, идею, от лица которых пойдёт дальше размышление. Что можно мыслить от себя, отвергнув ту свою таинственную глубину, где человек таинственно переходит в нечто его превышающее, — где звучит голос совести.
Как получается такой парадокс, что человек достойный выдвигает идеи, унижающие человеческое достоинство, я сказал в письме до этого. Виновата здесь идея — она отравляет человека. Человек же виноват, «выбирая» эту идею…
О ненаучности некоторых высказываний нужно говорить конкретнее, если возникнет потребность в таком разговоре.
В общем, дорогой о. Сергий, мне Ваше письмо по душе.
4.11.74
(Копия этого письма была переслана о. Сергием К. А. Любарскому во Владимирскую тюрьму.)
С. А. Желудков
Письмо корреспонденту Б. (от 14.11.1974)
Дорогой Б.!
Новая беда обрушилась на Кронида Аркадьевича. Он переведён во Владимирскую тюрьму, известную своим крайне тяжелым режимом для тех, кто переводится туда из лагеря. Теперь для узника наступили особенно трудные дни и ночи.
Между тем из писем его становится ясно, что никакой он не атеист — он верующий, он горячо исповедует некую особенную, свою форму религиозности. Она для него священна, она помогает ему достойно жить, страдать столь мужественно. Критика её в данных обстоятельствах недопустима, и нападки узника на Христианство веры пусть останутся пока без ответа. Да поможет ему Бог!
Обращаюсь к Вашим письмам. Всецело присоединяюсь к характеристике ни с чем не сравнимой значительности религиозной проблемы. «Или-или, третьего нет». Как раз когда я получил Ваши письма, мне встретился детский стишок Мандельштама: «Если в этой жизни Смысла нет, говорить о жизни нам не след»… Если нет Бога, если нет Верховного Смысла всего — то в самом конечном счёте абсолютно бессмысленны все науки, вся культура, все наши занятия, — всё это не более как только «марки и кроссворды», только развлечение, отвлечение от страшной правды безумной действительности.
