Повести - Лидия Будогоская

— Семен Адольфович!

Толстяк сонно крякнул и приподнял голову. Ева высунулась из-под пледа и шепчет со страхом:

— А у жандармов есть ключик, чтобы с той стороны из коридора открыть дверь и войти?

— Что вы? Какие жандармы? Здесь не ходят жандармы. Спите спокойно! — Толстяк приподнялся на локте и с удивлением посмотрел на Еву.

Поезд с гуденьем ворвался под темные своды вокзала.

Приехали! Петербург!

Ева протискивается в узком коридоре вагона вслед за Семеном Адольфовичем. Волнуется и дрожит.

С площадки вагона Ева выглядывает на перрон. Под сводами перрона гудит и суетливо движется толпа.

Вдруг Ева вздрогнула. На перроне в толпе мелькнула голубовато-серая шинель. Точь-в-точь как у папы.

А вдруг папа на курьерском прикатил в Петербург? И здесь на перроне расхаживает… Прищуривает мутные глаза, осматривает всех, кто выходит из вагонов.

Семен Адольфович уже на перроне. А Ева все еще на подножке вагона. Если в поезде не схватили, то на вокзале непременно схватят. Ева вцепилась в железный поручень и не может шагнуть. Чей-то чемодан больно ударяет Еву в спину.

— Эй, — кричат сзади, — кто там застрял?

Нажали — и как вытолкнут на перрон.

Человек с медной бляхой грозно посмотрел на Еву и ткнул колючей корзинкой в лицо. Ева отшатнулась.

Ева озирается: где голубовато-серая шинель?

И снова крик, грохот — прямо на Еву катят огромную тачку с багажом.

Ева метнулась в сторону и, расталкивая всех, кинулась за толстяком. Догнала, бледная, задыхающаяся, и пошла за его спиной, чуть не вплотную.

Медленно, долго шли с толпой и вышли наконец на подъезд.

Перед вокзалом широкая площадь с памятником посредине. Туча людей на площади.

Кто пешком идет, кто на извозчике, катит, кто на автомобиле, кто тискается в трамвай. Трамваи битком набиты и с неистовым звоном проносятся мимо памятника.

Еве как будто легче.

Еве кажется, что, если спуститься по серым ступенькам вокзала вниз и нырнуть в толпу, сам папа в такой толпе не сыщет рыжую девочку.

Ева оглядывается на двери вокзала, не мелькнет ли голубовато-серая шинель.

— Семен Адольфович, — шепчет Ева, — как бы мне к бабушке скорей.

— Да вот сейчас! — повернулся к Еве толстяк. И кричит:

— Извозчик!

Подкатили сани. Лошадь длинноногая, серая, а кучер бородатый, грузный, как ватой набитое чучело, подпоясан ремешком. Чучело откинуло полость в санях и сказало:

— Пожалуйста!

Ева вскочила в сани.

— Поезжай скорей! Пятая рота, дом три. Извозчик тронул. Ева кивает толстяку.

— Прощайте!

Ева счастлива, что на вокзале ее не схватили и что совсем уже скоро она будет у бабушки. Но очень жаль, что вот сейчас исчезнет толстяк.

Оглянулась. Толстяк на подъезде машет другому извозчику и суетится около вещей.

«Ах, — всполошилась Ева, — ведь я адрес позабыла у него спросить!»

Еще раз оглянулась и не увидела больше толстяка.

Над самой Евиной головой лошадиная морда оскалила желтые зубы.

Наезжают сзади. Ева в страхе пригнула голову.

Извозчик свернул на самые рельсы. Морда исчезла, а сзади раздался оглушительный звон. Ева оглянулась — трамвай.

— Ай, — воскликнула Ева, — съезжайте скорей, трамвай!

Чучело тоже повернуло голову, усмехнулось в черную бороду, подергивает вожжами, а съезжать не думает.

Трамвай надвигается с угрожающим звоном.

— Раздавят, — закричала Ева, вскочила, ухватилась за ремешок извозчика, — съезжайте, раздавят!

Съехал. И прямо на автомобиль. Как черт пучеглазый, рыкнул автомобиль Еве в лицо, крутанул, затрещал и исчез.

Наконец проехали площадь. Свернули в улицу. Только и на улице не лучше. Такая же каша из автомобилей, трамваев, саней.

«Господи, рукой подать до бабушки, а тут того и гляди раздавят!» — думает в тоске Ева.

Хорошо еще, что лошади не пугаются.

Странные какие-то лошади. И город странный.

Зима, а снегу мало. Тусклые окна в огромных домах. И сколько этих окон! Рядами. Выше, еще выше и еще выше. И очень много вывесок.

Но Еве некогда разглядывать вывески.

Ева прижимает корзинку к груди и озирается. Чучело на козлах не видит, как едет.

Ева то и дело кричит:

— Съезжайте! Поворачивайте! Трамвай! Автомобиль!

— Эй, — обернулся наконец бородач, — коли ехать хочешь, сиди смирно. А то высажу на панель и лупи пешком.

Ева затихла.

Еве самой не найти дорогу к бабушке.

Теперь, если сани на рельсах, а сзади трамвай, Ева не смеет кричать. Стиснет зубы и стонет.

И вдруг извозчик свернул в узкую улицу, подкатил к панели и стоп.

— Слазь! — сказал извозчик и откинул полость.

— Это Пятая рота? — растерянно пролепетала Ева. Извозчик мотнул головой.

— А где дом три?

Бородач ткнул пальцем в подъезд. Ева расплатилась, схватила корзинку и — в подъезд.

Тихо и темно на лестнице. Ева выпустила Кривульку и осторожно поднимается. И Кривулька прыгает по ступенькам за ней.

Добрались до первой площадки. Дверей много. Ева подходит к каждой двери. Нет номерка 27.

Взбирается выше.

Незнакомая лестница, незнакомый дом, незнакомый город. Все, все чужое.

Опять площадка, опять много дверей… Опять нет номерка 27.

Ева стоит на площадке.

Почему нет номерка 27?

Кривулька тоже остановилась, поджав больную лапу, и с испугом смотрит на Еву.

Внизу хлопнула входная дверь.

Тяжелые шаги поднимаются вверх по лестнице.

Ева насторожилась. Еве вспомнилась, голубовато-серая шинель на перроне.

— Пойдем! — шепотом позвала Кривульку. И кинулась выше.

Очень высоко взобралась Ева.

Еве кажется, ступенькам не будет конца и ни за что не отыскать двери, на которой номерок 27.

А тяжелые шаги по лестнице не отстают от Евы.

Ева не спешит, потому что знает, что все равно не убежать. Наконец на самой верхней площадке Ева увидела дверь, обитую клеенкой, и над ней номерок 27. Отыскала! Вот здесь за дверью должна быть бабушка.

Ева задохнулась. Звонит. Звонок продребезжал где-то в глубине. И ни звука, ни шороха за плотно запертой дверью.

Ева притаила дыхание.

И вдруг слышит: кто-то подходит к дверям, шаркая и постукивая палкой… Грохнул засов.

Бабушка распахнула перед Евой и Кривулькой дверь.

У Евы платок съехал и рыжие волосы во все стороны торчат.

Ева идет с бабушкой из коридора в маленькую, светлую, теплую комнату. Здесь бабушкино кресло.

Кривулька крутится у ног и яростно лает на палку.

Бабушка тяжело рухнула в кресло и залилась слезами.

Такая же, как и прежде. И седые волосы коронкой, и нос крючком.

— Ты заперла дверь? — шепчет Ева бабушке. — Вели запереть и не пускай никого. Я к тебе сбежала потихоньку, когда папа уехал в Воткинский завод. Мне страшно, что папа догонит и вернет.

Бабушка вдруг перестала плакать. Смотрит на Еву, и глаза у бабушки странные.

— Никто не догонит и никто не вернет, — сказала бабушка и притихла.

Ева тоже притихла. Она слышит, как за спиной глухо звенит и грохочет город.

— Я знала, что ты приедешь, — снова говорит бабушка. — Приедешь и останешься жить со мной. Мы с Феклушей уже приготовили тебе постельку.

Ева во все глаза смотрит на бабушку.

— Я получила телеграмму: твой папа… твоего папу…

— Что? — еле слышно спрашивает Ева.

— Пришло ему возмездие… Убили его…

ПОВЕСТЬ О ФОНАРЕ

I

Вниз к реке ведет Гражданская улица.

Неровная улица: одна сторона высокая, буграми, другая — низкая. Бугры заросли травой, и на низкой стороне песок. И журчит в канаве вода.

Утром высоко по зеленым буграм шагает Пилсудский.

У него искусственная нога. За спиной на ремне большой ящик.

Лицо обветренное и морщинистое.

Тяжело поднимается его искусственная нога. И все норовит ступить куда-то в сторону, все в сторону. Но Пилсудский упирается крепко палкой в землю. Шагает быстро. И таращит выпуклые черные глаза.

По дороге встречаются ему мальчишки. Бегут с сумками в школу. Мальчишки кричат:

— Здорово, Поликарп Николаич!

И Пилсудский им кланяется.

На углу, где Главный проспект пересекает Гражданскую, Пилсудский сворачивает. И дальше он уже шагает по ровному Главному проспекту.

Впереди над крутыми крышами домов выдаются густые деревья сада. А над всем городом поднимается собор старинный, с куполами синими. И новая белая каланча.

Необыкновенная каланча: в ней окна прорезаны узкие, длинные, одно над другим, одно над другим.

Крыша плоская, а над ней иглой в небо шпиль.

Пилсудский торгует в будке за церковным садом. Семь лет уже торгует — с двадцать третьего года.

На полках у него — волчки, куклы, папиросы, конверты, душистое мыло. Мазь для обуви, перец. Нюхательный табак и зубной порошок.