Дневник - Жюль Ренар

Думаю, что если ко мне приглядеться, то забыть меня уже нельзя. Я сам дивлюсь своему тщеславию, когда очередной его приступ уже кончился. Если Париж решит увенчать меня на официальном торжестве лаврами, как некогда увенчали Петрарку, я не удивлюсь и сумею оправдать такую награду.

Мне хотелось бы зарабатывать много денег ради удовольствия вынуть из кармана, как носовой платок, и высыпать на стол целую кучу золота и скомканных кредиток и сказать: «Возьмите сколько нужно!» То я требую полной справедливости и, расщедрившись, подаю бедным два су, то я решаю бороться за своих бедняков.

Мои страхи. Как повел бы я себя на дуэли? Отвечать на письма: сначала мне хочется послать всех к черту, потом я пеняю на себя за то, что огорчил их. И к чему создавать себе врагов? Они увидят, что я умею написать как надо.

11 июля. Как ведет себя птица во время бури? Она не цепляется за ветку; она следует за бурей.

12 июля. Вот что выводит из себя:

— Смотри-ка, нам с тобой одновременно пришла в голову одна и та же мысль. Когда-то я уже написал нечто подобное.

* Его башня из слоновой кости: задняя комната при лавчонке.

* Упорно скалывать лед, который образуется в мозгу. Всячески препятствовать обледенению.

17 июля. Воображения у меня ни на грош. Я не способен выдумать даже подписи под лубочной картинкой.

22 июля. Жюль Ренар — это карманный Мопассан.

23 июля. С мизинец чистой воды в наперстке из хрусталя.

* Время от времени выбираться прочь из своих писаний, влезать повыше, чтобы вдохнуть чистого воздуха и окинуть взором то, что внизу.

* Мозг у меня как свежий орех, и я жду, когда ударом молотка разобьют его скорлупу…

* По словам Мориса Швоба, в Нанте нельзя издавать утреннюю газету потому, что там слишком узкие тротуары и жители Нанта не смогут ее читать на ходу, отправляясь по делам.

25 июля. Все-таки я выиграл шесть лет счастья со времени моей женитьбы в 1888 году.

26 июля. Байи и Фантек не хотят, чтобы им покупали одинаковые игрушки, а то они не смогут завидовать друг другу и подымать спор и крики.

* Когда страница дается мне с трудом, я верю, что она написана хорошо…

Я не мог удержаться и сказал газетчице:

— Это моя книжка, вон та, — маленькая.

— А-а! — сказала она. — У меня ее еще не спрашивали…

* Крестьянин любит деньги. Говорить-то легко, а вот посмотрел бы я, каковы были бы вы на его месте.

18 августа. В восторгах поклонников Верлена я угадываю немалую долю жалости к нему, как к завсегдатаю больниц.

30 августа. Возвращение в Париж. Не доезжая нескольких лье до Парижа, я полон решимости его завоевать, но, очутившись там, снова начинаю робеть.

31 августа. Во время свадьбы Рейно церковь св. Лаврентия, забитая неуклюжими полицейскими в штатском, с только что выбритыми физиономиями, напоминала каторгу с ее обитателями, принарядившимися ради воскресного дня.

10 сентября. Написал Швобу: «Ни одна из двух моих книг — я имею в виду «Рыжика» и «Виноградаря в своем винограднике» — меня не удовлетворяет. Особенно «Рыжик». Это малоаппетитная смесь, которая, к сожалению, не приносит мне былых радостей. Это не литература, а выставление напоказ некоего лоскутного мира, где всего понемножку: и жалости, и злобы, и уже говоренного прежде, и плохого вкуса. Само собой разумеется, я имею в виду мое последнее впечатление. Чтобы хоть немного приободриться, я вспоминаю Ваше ценное письмо по поводу «Кошки»[49].

Ладно, не будем об этом говорить. Я сужу себя не только чистосердечно, но и сурово. Только Вы один не сомневаетесь в этом. Неприятно и то, что я не обновляюсь и не способен к обновлению. Я родился связанным и ничто не в силах развязать узел. Вы сказали как-то Биванку: «…жизнь должна дать ему хороший моральный толчок, дабы его талант освободился от оков, которые он сам на себя накладывает». Но даже этого было бы недостаточно. Возможно также, я злюсь потому, что отдал «Рыжика» в печать слишком быстро, заканчивал книгу на скорую руку, чтобы получить срочно немного денег. Возможно, что и так. Тяжелые нынче времена для тех, кто стремится к совершенству…»

* Паркет был до того хорошо натерт, что она невольно приподняла юбку, как будто ей предстояло пройти по воде и она побоялась замочить подол.

21 сентября. «Рыжик» — плохая книга, неполная, плохо построенная, потому что она приходила рывками.

* Никогда мы не бываем счастливы: наше счастье — это лишь молчание несчастья.

27 сентября. «Рыжика» можно, при желании, или сократить, или продолжить. «Рыжик» — это просто известный склад ума.

29 сентября. Гонкуры сказали то, что нужно было сказать о других, но они не сказали того, что следовало сказать о себе.

1 октября. Рассказать о нашей деревне, как рассказал Сент-Бев о Шатобриане и его времени. Передать все через заметки, маленькие драмы или немые картины, — все, вплоть до вечерних страхов. Докопаться до самых глубин, дать древо истины и все его корни.

Память, принеси мне мой родной край, положи его передо мной сюда, на стол. Досадно, что, прежде чем вспомнить, обязательно надо побывать в том краю, помесить тамошнюю грязь собственными ногами.

9 октября. Мне хочется беспристрастно поразмыслить о себе самом и познать суть того существа, которым являюсь я, которое растет целых тридцать лет. Я гляжу на себя не без удивления. И, главное, что поражает меня — это моя ненужность, и все-таки мне не удается убедить себя, что я никогда ничего не добьюсь.

13 октября. У него свой собственный стиль, которого никто себе не пожелает.

17 октября. Я называю «классиками» людей, для которых литература еще не была ремеслом.

* Связать все, что я пишу, с моей родной деревней. Применить к ее описанию все, что я люблю в литературе.

* Мозг, за которым хорошо ухаживают, не устает никогда.

23 октября. «Рыжик». Когда домашние портнихи Мари и Анжель приходили к нам шить, они обедали за одним столом с нами и боялись проглотить лишний кусок. Быть может, они нас стесняли? Напротив, ради них мадам Лепик не скупилась на расходы, и Рыжик благословлял обеих портних. Он мог есть чуть побольше, чем обычно, и мадам Лепик этого не замечала; она за ним не следила. Но портнихи, не подозревая, что они являются причиной семейного умиротворения, спешили поскорее встать из-за стола, подымались обе разом, одинаковыми движениями, и выходили на двор подышать.

* В день появления романа гулять по улицам, искоса посматривать на груды книг в витринах, опасаясь, что продавец с презрением смотрит на тебя; видеть смертельного врага в книгопродавце, не выставившем твою книжку на витрине, — на самом же деле он просто не получил ее, — страдать, как человек, с которого содрана кожа. Да, книги превращаются в бруски мыла! Я слышал, как продавец в книжной лавке Фламмариона выкрикивал: «Один «Рыжик»! Два «Рыжика»! Три «Рыжика!»