Белый Бушлат - Герман Мелвилл

Пока в течение трех суток свирепствовал шторм, нам была предоставлена привилегия разместиться в жилой палубе (в иные времена находящейся под запретом) и там нам разрешалось раскладывать свои бушлаты и спать утром после восьми часов, проведенных ночью под открытым небом. Но привилегия эта была крайне жалкая. Не говоря уже о промокших бушлатах, служивших нам одеялами, брызги, врывавшиеся сквозь люки, все время обдавали доски палубы, между тем как, если бы нам разрешено было использовать подвесные койки, мы спали бы сухие, не обращая внимания на этот потоп. Мы старались устроиться потеплей и поудобней путем самой тесной укладки, так чтобы от нас пошло хоть немножечко пару, поскольку камина здесь не было. Быть может, вам приходилось видеть, как складывают трупы, предназначенные для иллюстрации зимних лекций какого-нибудь профессора хирургии? Вот так лежали и мы — носок к каблуку, лицо к спине, плотно прилаженные друг к другу, ляжка к ляжке, коленка под коленку. Влага в наших бушлатах от столь плотной укладки начинала понемногу испаряться. Но все это было похоже на то, как если бы вас поливали кипятком, чтобы не дать вам замерзнуть, или как если бы вас завернули в мокрые простыни в водолечебнице.

Сохранить такую позу сколько-нибудь продолжительное время, не переворачиваясь на другой бок, невозможно. Три или четыре раза за эти четыре часа мокрое забытье мое нарушал крик крайнего из нашего ряда: «Эй, сони, к повороту 'товсь!» [126]. Шаркнув обеими ногами, мы совершали поворот все вдруг и оказывались лицом уже не к бушприту, а к гакаборту. Но как бы вы ни вертелись, вам все равно приходилось упираться носом в одну из распаренных спин по ту или другую сторону от вас. Мало утешения было в том, что запах у них был различный.

Но почему не дать матросам, после того как они восемь штормовых часов проторчали ночью на палубе, скромной возможности провести на следующий день четыре часа в сухой постели? В чем тут дело? Коммодор, командир, старший офицер, священник, ревизор и десятки других могут спать всю ночь напролет, как если бы они ночевали в гостинице на берегу. А в распоряжении лейтенантов имеются койки, в которые они могут нырнуть в любое время, да кроме того, поскольку на вахте стоит лишь один из них, а их много, на мостике им приходится быть всего четыре часа из двенадцати, а то и того меньше. Между тем как для людей отношение это все время четыре к четырем.

Из-за чего все же простому матросу приходится терпеть такую несправедливость? Казалось бы, чего проще разрешить ему использовать свою койку днем? Но нет, это вносило бы диссонанс в распорядок дня на военном корабле. Вся живописность верхней палубы была бы нарушена, если бы койки не торчали из сеток от подъема до отбоя. Но главная причина — причина, санкционирующая множество злоупотреблений на этом свете, — это то, что так всегда было. Слыханное ли дело, чтобы матросы спали в койках в дневное время, даже после того, как в штормовую ночь провели восемь часов на палубе? Хотя, к великой чести некоторых командиров будь сказано, — случаи эти в военном флоте засвидетельствованы, — на широте мыса Горн они все же разрешали ночной вахте выспаться утром в койках. Небо, щедро вознагради этих мягкосердечных офицеров, и пусть как они, так и потомки их — на суше и на море — всю жизнь видят одни только приятные сны, и да будет им вечность сладостной сиестой без сновидений!

По таким вопросам, как те, что затронуты в настоящей главе, настоятельно требуется особое распоряжение Конгресса. Минимум гигиены и удобств — в той мере, в какой они достижимы в данных условиях, — должен быть гарантирован матросу законом, а не зависеть от доброй или злой воли командира корабля.

XXII

Большая стирка и генеральная приборка на военном корабле

Кроме всех прочих огорчений, доставляемых вам вашей койкой, ее еще приходится содержать в снежной белизне — кто не наблюдал длинные ряды безупречно чистых коек в сетках фрегата, где они проветриваются целый день?

Корабельным расписанием предусмотрено время для их стирки; происходит она утром, и такие утра называются утрами скребки коек; и отчаянной же бывает эта скребка!

Дело начинается еще до рассвета. Вызывают всю команду, и она приступает к работе. Все палубы от носа до кормы покрываются койками, и считайте себя счастливым, если вам удалось отвоевать себе достаточно места, чтобы расстелить ее как следует. Пятьсот человек стоят на коленях и неистово трут свои ложа щетками и голиками[127], толкаясь, оттесняя друг друга и переругиваясь из-за того, что кто-то захватил чужую мыльную воду — пустая претензия, когда все ревизорское мыло ушло на создание некой общей массы пены.

Иной раз вы обнаруживаете, что в потемках все время скребли соседскую койку вместо своей, но начинать процедуру сызнова уже поздно, ибо подана команда выстроиться в очередь с койками, чтобы подвязать их к одному из коечных лееров, образующих целую сеть снастей, и вздернуть наверх для просушки.

Разделавшись с койкой, вы спешите собрать свои рубахи и брюки и на уже залитой водой палубе бросаетесь их стирать. Какой-либо шайки или таза для этого у вас нет — ибо весь корабль превращается в одно обширное корыто, где все матросы стирают и полощут, полощут и стирают, пока не передадут приказания закрепить свои вещи на бельевом леере, чтобы и их можно было поднять и высушить.

После этого на всех трех палубах начинается драенье. Производится оно при помощи тяжелых плит песчаника, к которым прикреплены два длинных конца. Дергая поочередно за эти концы, двое матросов заставляют плиту елозить взад и вперед по мокрой и посыпанной песком палубе — работа изнуряющая, собачья и каторжная. Для узких мест и углов вокруг мачт и пушек используют камни поменьше, именуемые молитвенниками, поскольку, орудуя им, уборщик должен становиться на колени.

Напоследок вся палуба окатывается и потом безжалостно хлещется сухими швабрами, а под конец пускается в ход некое удивительное орудие — нечто вроде кожаной мотыги, называемое лопатой, для того чтобы выжать из досок и соскрести с них последние капли влаги. Об этой лопате я намерен написать ученый трактат и прочесть его на заседании Академии наук и искусств. Это в высшей степени любопытная штука.

К тому времени, когда все эти операции закончены, бьет восемь склянок и всю команду вызывают на завтрак, который происходит на невысохшей и во всех отношениях неприятной палубе.

Так вот, против этого неизменно каждый день повторяющегося окатывания всех трех палуб Белый Бушлат решительно возражает. Когда нет солнца, помещения команды не успевают просыхать; садясь на палубу, вы рискуете заполучить прострел. Одному старому ревматику-матросу при запасном якоре пришлось даже с отчаянья нашить себе на задницу кусок просмоленной парусины.

Пусть чистюли-офицеры, которые так любят, чтобы корабль их выглядел как игрушка, сами подраят палубу; пусть те, кто принимает самые решительные меры, чтобы выяснить, кто из матросов, когда судно мотало на волне, уронил на палубу крошку сухаря, — пусть все они поспят вместе с матросами в жилой палубе — у них быстро пропадет вкус ежедневно разводить на корабле болото.

Неужто корабль деревянная хлебная доска, которую нужно скрести каждое утро перед завтраком, даже если термометр стоит на нуле и ноги матросов от шлепанья босиком по воде покрываются цыпками? И все это время на корабле присутствует врач, прекрасно знающий великое изречение Бурхаве [128]: «Держи ноги сухими». Он готов надавать тебе невесть сколько пилюль, когда у тебя лихорадка, схваченная из-за этих порядков, но голоса своего он против них никак не поднимет — как ему следовало бы сделать по долгу службы.

Во время приятных ночных вахт офицеры прогуливаются по палубам в сапожках на высоких каблуках подобно евреям, переходящим посуху Чермное море [129], но каково приходится матросам, когда на рассвете ревущий океан снова низвергается на палубы и они чуть не гибнут в нем наподобие фараоновых полчищ?

Сколько простуд, насморков, лихорадок вызвано этой вечной сыростью! Ведь на корабле нет ни уютной печки, ни каминной решетки, ни очага, у которого можно было бы погреться. Единственный способ поднять свою температуру — это поддерживать себя в состоянии клокочущего бешенства, проклиная обычай, каждое утро превращающий корабль в какую-то холодную баню.

Вы только подумайте. Представьте себя на линейном корабле. Вы видите, что вокруг вас все сияет чистотой, палубы блестят, ничто на них не валяется, все как на тротуарах Уолл-стрита в воскресное утро. Ни малейшего признака, что матросы где-то спали; вы не можете понять, каким волшебством все это достигнуто. И в самом деле, есть чему удивляться. Ибо знайте, что в этом ничем не загроможденном помещении приходится спать, есть, мыться, одеваться, стряпать и совершать все свойственные человеку отправления почти тысяче смертных, которые, будь они на суше, заняли бы площадь целого городка. Можно ли после этого сомневаться, что щепетильная чистота и порядок, особенно же эта незагроможденность достигаются самыми свирепыми эдиктами, а для матросов — ценою почти всех привычных человеку жизненных удобств? Правда, сами матросы редко жалуются на эти лишения, они к ним привыкли, но человек может привыкнуть и к самому бесчеловечному обращению. И именно потому, что он привык к нему, иной раз и не жалуется.