Король без развлечений - Жан Жионо

Как только Кюрнье его отцепил от поводка, пес скользнул в кусты, не обнаруживая ни страха, ни радости.

Мы даем ему немного удалиться и начинаем двигаться за ним, стараясь ступать как можно тише.

Мы на самом краю Шаламона. В свете факелов над последними кустами видна каменная стена, на которой снег держится только клочками благодаря кое — каким выступам. Мы не шумим. Не слышно ни звука, кроме потрескивания факелов, напоминающего шум крыльев птиц, летающих туда-сюда у нас над головами, подобно голубям, что пытаются опуститься, как предвестники земли, подлетевшие к Ноеву ковчегу, который, правда, населен гораздо более внушительным количеством тварей, чем тот, первый ковчег, и который ищет вместе с целой стаей голубей какой-нибудь новый Арарат. И больше ни единого звука.

Все видят следы, совершенно свежие и отчетливые, причем они совершенно не похожи на следы обеспокоенного зверя. Ведут прямо вперед, без отклонений. Быть может, Хозяин решил играть: кто кого перехитрит? Все играют, даже Бог. Но, похоже, Хозяин играет уж очень дерзко. На что он надеется? Что в стене в нужный момент откроется дверь? А, может, он лучше нас знает местность? Может, мы останемся в дураках со всеми нашими рогатинами и трещотками? С нашими приглушенными шагами и (признаемся самим себе) нашей тревогой?

Случайно, не ждет ли Хозяин просто смерти, которую мы несем ему на тарелочке? Согласитесь, это была бы не дверь, а ворота, триумфальная арка! Это объяснило бы, почему, если судить по его следам, он направляется к стене, чтобы там остановиться, не пытаясь убежать налево или направо.

Как бы там ни было, мы идем вперед. Вот мы проходим сквозь последние кусты. Перед нами пустое пространство до самой стены.

Сперва ничего не видим. Тремя быстрыми шагами Ланглуа выходит вперед. Раскинув руки в стороны, он медленно колышет ими вверх и вниз, словно пытается улететь, он подает знак: стоп, тишина!

Мы слышим похрустывание шагов, продирающихся за нами сквозь кусты с факелами. Света все больше и больше. За нами в кустах слышен шорох одеяний старшей егермейстерши и Сосиски.

Вот он, вон там! Мы видим его! Именно там, где я и полагал. В том месте, в которое с самого утра мы старались загнать его с помощью фанфар, с помощью нашего телеграфа и наших церемоний.

Так вот, он там. Спокоен, словно сам, по своей охоте выбрал это место.

Лежит под выступом, нависающим над основанием стены. Смотрит на нас. Мигает из-за яркого света факелов. Единственное движение — то поднимает, то опускает уши.

Если бы не было Ланглуа, как мы насладились бы расправой над ним! С риском перестрелять друг друга. Даже с риском, что, воспользовавшись суматохой от криков, от выстрелов, от дыма, от наших глупостей (которые мы натворили бы, бросившись на него со всех сторон), он сумел бы одним прыжком выскочить из нашего круга и оказаться в лесу.

— Тихо! — сказал Ланглуа.

И замер, раскинув руки, словно парил в воздухе.

Тишина! Опять слышен лишь шелест факелов, словно полет голубей.

Ланглуа движется вперед. У нас нет желания идти за ним. Ланглуа шаг за шагом наступает.

Среди усыпившей нас внезапно тишины, пока Ланглуа медленно, шаг за шагом, продвигается вперед, одно событие подтверждает важность момента: воздушная легкость, с какой королевский прокурор раздвинул своим животом наши ряды.

Мы видим также, что перед скрещенными лапами волка лежит мертвая собака Кюрнье и что весь снег под ней испачкан кровью.

В тишине, оказывается, произошла кровавая драма!

Ланглуа наступает. Волк встает. Их разделяют пять шагов. Тишина!

Волк смотрит на кровь собаки на снегу. У него такой же заспанный вид, как и у нас.

Ланглуа всаживает ему одновременно две пули в живот из двух пистолетов.

Итак, все опять кончилось двумя небрежными выстрелами после короткого немого диалога между отправителем и получателем мгновенной смерти!

— Да нет же, нет, и не пытайтесь! Да замолчите, прошу вас! — кричала Сосиска в один прекрасный день.

Было это после, много позднее описанных событий, лет двадцать спустя.

Она уже не держала кафе «У дороги». Ее сменила семья Негрелей (кстати, они расширили кафе). Она жила в «Бунгало» с Дельфиной. Кошка с собакой. Непонятно, как эти женщины не разорвали друг друга в клочья.

Дельфина… Вижу, я перескочил сразу через слишком много лет. Надо мне рассказать вам о Дельфине, конечно, надо. Но Сосиска в 1867 или в 1868 году, когда происходило то, о чем я собираюсь рассказать, еще отнюдь не сошла на нет.

Она, конечно, уже не была такой энергичной, как раньше. И, наверное, она уже не смогла бы пройти насквозь шаламонский лес. Она приближалась к восьмидесяти, но уверяю вас, приближалась, как кошки приближаются к тлеющим углям.

За эти двадцать лет на ее долю выпало столько испытаний, одно за другим, столько ударов на нее обрушилось, столько раз оказывалась она между всякими молотами и разными наковальнями, что утратила прежний размах, или точнее, обрела новый размах, новый характер, более соответствующий ее язвительности, ее резкости и ее вспышкам гнева.

Конечно, тем, кто не встречался с ней долгое время, трудно было узнать Сосиску в этой тощей шпильке, но для нас, следивших за ней шаг за шагом, было понятно, почему она похудела, отчего обострились ее чувства. Она стала гораздо более узнаваемой, чем прежде. Нам казалось даже, что во времена кафе «У дороги» мы ее совсем не знали. А теперь было интересно узнать ее получше, теперь, когда она тихонько приближалась к своему восьмидесятилетию, как к чему-то приятному, хоть и обжигающему.

Бояться за нее не было никаких оснований. Она сумела выдрессировать сорокалетнюю Дельфину, хотя та и была так же норовиста, как была свежа в таком же возрасте госпожа Тим. А этой, я имею в виду Дельфину, приходилось за своей внешностью следить. Что же касается госпожи Тим… Ах, как много изменилось за двадцать лет! Да, Дельфине приходилось быть начеку, потому что с некоторыми вещами так просто не справишься.

Знаете, что проделывала Сосиска? В ту пору, когда она держала кафе «У дороги», у нее было скорее мужское лицо. А теперь это было лицо нотариуса. И с таким вот лицом нотариуса, которое светилось осведомленностью о законах во всех их проявлениях и самых скрытых нюансах, она следила за действием законов времени на Дельфине. Не проходило и десяти секунд, чтобы та не замечала на лице нотариуса неумолимую помету о расходах, понесенных за эти десять секунд, а также о законных и неизбежных последствиях этих расходов. Обладавшая всем, что надо женщине, и даже в сорок лет остававшаяся пышной, кровь с молоком, более привлекательная, чем многие юные девушки, Дельфина читала на лице этого неумолимого счетовода, на сколько еще сократилась ее жизнь.

Мы наблюдали эту игру сотни раз. Теперь все это исчезло, но на площадке, возвышающейся над туманной долиной внизу, Ланглуа велел воспроизвести лабиринт из подстриженного самшита, совсем как тот, в Сен-Бодийо, гуляя по которому он провел три счастливых дня.

Над этим лабиринтом с нашей стороны нависает склон горы, и в погожие осенние дни там очень приятно бывает погреться на солнце.

В ту пору, когда между двумя женщинами шел постоянный подсчет побед и поражений, мы частенько ходили выкурить трубочку-другую, сидя на поросшем арникой склоне горы.

Эти походы мы совершали не ради солнца или красивого вида на долину. А потому что, несмотря на все, что случилось, жизнь на этом месте, благодаря этим двум женщинам, продолжалась. И какой бы ни была эта жизнь, отделаться от нее мы не могли. Нам казалось, что в один прекрасный день, быть может за какие-нибудь пять минут, вдруг взрыв смеха, или слезинка, или что-то еще объяснит нам наконец то, что никогда так и не было объяснено. Глаза наши не покидали того места, где стоял Ланглуа. Вот почему мы так часто ходили покурить на склоне горы, повернутом к самшитовому лабиринту возле «Бунгало».

Дельфина сидела в том месте, откуда хорошо видна дорога, поднимающаяся к нам. Мы знали, что ее интересует именно эта сторона. То, что она караулит красный зонтик торговца-разносчика, это мы знали не хуже, чем она сама. Он был внизу, возле Монетье. Пересекал луга, направляясь к Мулен-де-Рекуру. К нам добраться он мог не раньше, чем через неделю.

Сосиска была в курсе всего. Старую обезьяну учить строить гримасы не нужно. Если бы она хотела пресечь это, ей долго голову ломать не пришлось бы. Стоило только в нужный день (а день этот можно было рассчитать по движению красного зонтика, поднимавшегося к нам со скоростью одного лье в день), стоило бы только в этот день выйти навстречу разносчику с пятью су в руках. А уж за пять су продавец картинок хоть отца родного, хоть мать зарезал бы.

Но Сосиска плевать хотела на любовную записку. Дельфина имела право все забыть — это ее личное дело. А Сосиске принадлежало право подсчитывать капитал Дельфины. Собака и на хозяина лает!