Ковчег - Дэвид Мэйн

Когда я им подставляю груди, они с жадностью начинают сосать.

День за днем происходит все то же чудо: молоко, что появилось у меня в груди, не иссякает. Может, в этом и есть весь смысл чудес — они остаются с тобой навсегда. Иногда мы забываем о них, но они все равно с нами. Насытившись, дети засыпают, а я смотрю в маленькое квадратное окошко и думаю о чудесах. О тех, что уже произошли, и тех, что происходят.

Сначала среди дождя призраками виднелись верхушки деревьев. Это необычный дождь, он идет не по каплям. Ливнем его тоже назвать нельзя. С небес иногда горизонтально, но чаще под углом тянутся нити воды. Горы вдалеке вздымают бело-лиловые вершины к тучам, нависшим над нами, словно перемазанное грязью брюхо гигантской овцы. От водяных нитей, тянущихся с небес, пейзаж становится расплывчатым, нечетким.

Сначала вода была голубой, потом, смешавшись с водами моря, посерела, покрылась белыми барашками волн.

Дождь все лил. Вода скрыла под собой деревья и основания гор. Время от времени мы проплывали мимо обломков заборов, вырванных с корнями деревьев, вздувшихся от газов трупов домашнего скота. Два раза я видела крошечные человеческие фигурки, вцепившиеся в сбитые наспех плоты. Люди махали нам. Но наш корабль неуправляем, и мы могли только смотреть, как они проплывают мимо.

Вода все поднималась и наконец скрыла вершины гор. Я поймала себя на том, что задумалась — пытались ли люди, спасаясь от воды, взобраться на горы, и что они делали, когда к ним подступила вода. Весь мир тогда сжался до нескольких скалистых островков, торчащих над волнами. Не думаю, что люди вели себя благородно. Сомневаюсь, что они совершали самоотверженные поступки. Скорее всего, они поступали гадко, шли на подлости. Мужчины давили и топтали женщин, женщины отбрасывали своих детей. В борьбе за вершину сильные сворачивали шеи слабым. Люди пойдут на что угодно, чтобы спастись, — такими уж мы созданы.

Какая, впрочем, разница. Все кончено.

В каюте постоянно тихо шепчутся, кое-кого волнует, выдержит ли корабль. Я отчего-то не испытываю на этот счет беспокойства. Быть может, я уверовала в этот корабль благодаря моему дикому путешествию на лодке Ульма. Или я свыклась с чудесами. Кто знает, может, после того как мне было явлено одно чудо (я обрела детей), я ожидаю других чудес (лодка не подведет, вода отступит, дети не будут болеть). К тому же за свою жизнь я сталкивалась с вещами и похуже, чем тесная каюта и скрипящая лодка. Впрочем, быть может, я просто занимаюсь самообманом.

Я думаю об Ульме и его молчаливой команде. Естественно, они погибли. Надеюсь, они не очень мучились. Надеюсь, сейчас они с Богом и им хорошо. Я в этом уверена.

Не могу ничего с собой поделать, но мне очень хочется узнать причину происходящего. Я знаю, что скажет отец, могу предугадать объяснения мужа. Ни тот, ни другой ответ не покажется мне убедительным. Думаю, если бы я подошла к каждому на этой лодке и спросила: «Почему Господь так поступил?» — я услышала бы восемь разных мнений.

Но, быть может, тогда я смогла бы найти свой собственный ответ на этот вопрос.

После того как горы исчезают под водой, дождь начинает слабеть. Теперь он едва моросит, хотя волнение за бортом не стихает.

Нас мотает из стороны в сторону, и остается только гадать, когда же прекратится качка.

Дети спят. Я присаживаюсь на корточки подле отца и вытираю тряпочкой ему лоб. Мать перебирает чечевицу для похлебки.

— Как он? — спрашиваю я.

— Все так же, — пожимает она плечами.

— А Яфет?

Она тихо смеется:

— Яфет жив-здоров. Ему было плохо только первую неделю.

Это новость. Я смотрю на мальчика, вжавшегося в переборку.

— Но он слишком много спит.

— Всяко лучше, чем таскать под дождем корзины с навозом.

Я снова провожу тряпкой по лбу отца:

— Еще скажи, что и он здоров.

Я немедленно жалею о своих словах. Лицо матери пересекает сеть морщин.

— Нет, не скажу. Он болен. Он чуть не убил себя. Старый дурак.

Я вижу, как она переживает, как вытянулось, пожелтело ее лицо. Другая бы рыдала от отчаяния.

Она тихо фыркает и снова принимается за покрытые плесенью овощи, чечевицу и горох.

«Для всех нас, — думаю я, — мать стала на время этого наводнения крепким, надежным якорем». Она готовит еду, заботится о нас. Только теперь я замечаю, как измотало ее наше путешествие. Лицо обрамлено седыми локонами, а глаза непрерывно стреляют по сторонам. Интересно, спросил ли отец ее мнение, перед тем как приступить к строительству лодки? Или он решил, что она безропотно подчинится любому его решению? Он не похож на мужчину, который часто спрашивает мнение жены. А теперь она приглядывает, ухаживает за ним.

Я меняю тему:

— Дождь наконец перестал. Может, скоро вода отступит.

— Ничего не могу сказать, — говорит она как режет.

— Лодка по крайней мере держится.

— И об этом ничего не могу сказать. Послушай меня, девочка. — Она смотрит на меня пристальным взглядом, обычно присущим ему. — Теперь ты мать, поэтому заруби себе на носу: никогда ни на что не надейся. Принимай то, что есть. Будешь надеяться, пожалеешь.

Я не знаю, что ответить.

— Дождь перестал, — продолжает она. — Навсегда ли? Лодка пока держится. А что будет завтра? Потонем мы или нет? Останутся ли в живых мой муж, мои дети или твои малыши? Кончится ли у нас еда? Не знаю. Я никогда ни на что не надеюсь.

Меня поразил яд, с которым она это произнесла.

— Может ведь случиться и что-нибудь хорошее, — возражаю я.

Она рубит воздух ножом:

— Раз может, так и радуйся. Ведь ты не знаешь, когда это хорошее случится снова. Воспринимай счастливые события как подарок судьбы.

У меня аж руки опустились. Она резко поворачивается и снова начинает перебирать чечевицу. Я жду, что она скажет еще что-нибудь, но она молчит, чему я только рада. Минуту назад я узнала, как мать смотрит на жизнь. Ее слова нельзя назвать утешительными. Я иду в свой угол, размышляя о том, что такой подход имеет право на существование, с ним можно жить день за днем.

Сев у окна и запустив пальцы в кудряшки моих детей, я чувствую, что внутри меня словно гейзер пробивается. Через мгновение до меня доходит — это надежда. К такому повороту дел я не готова. Надежда перехватывает горло, душит меня, грозит пролиться на моих детей, которые (я этого не отрицаю) и являются первостепенной причиной появления во мне этого чувства. Я надеюсь, что мои дети выживут и я увижу, как они будут расти. Я надеюсь, что их детство будет хоть чуть-чуть счастливее моего. Я надеюсь, что воды схлынут и весной землю вновь покроют всходы, и жизнь пойдет так, как она шла прежде. За исключением того, что греха будет меньше, а Бог будет благоволить к нам больше.

Мать скажет, что такие фантазии глупы и опасны. Но между нами и животными, которых мы везем, несомненно есть разница. Думает ли бык о себе, о своем потомстве, о будущем? А носорог? А жаба? А богомол? Конечно, нет. Но я не знаю, как поговорить об этом с матерью, занятой горохом и чечевицей. Я оставляю мать наедине с ее горькими мыслями, несмотря на то что мне больно видеть ее терзания, знать, как она заблуждается. Я смотрю на бескрайнюю ширь воды и думаю о том, куда мы плывем. Я играю с кудряшками моих детей. И надеюсь, что мы доберемся до земли живыми и невредимыми.

Глава десятая

НОЙ

Вода же усиливалась на земле сто пятьдесят дней.

Ной пробуждается от глубокого и спокойного сна:

— Спасибо, Господи, за еще один день.

Через несколько мгновений его обступают. Жена льет воду в его иссушенный рот.

Он поправляется быстро. Лихорадки больше нет, теперь дело за отдыхом и пищей. Он страшно отощал, остались только кожа да кости. Его первый вопрос:

— Как погода?

— Сыро, — морщится Сим. — Но дождь кончился.

Ной кивает. Все ждут вопроса: «Сколько я был без сознания?» — чтобы ответить: «Сорок дней», после чего Ною должно стать ясно, что он провел в горячке пять недель.

Однако вместо этого Ной произносит:

— А земли не видать.

— Не видать, — подтверждает Сим.

— Даже гор?

— Ни единой.

Ной закрывает глаза:

— На все милость Божья.

На следующее утро после воскресения из мертвых Ной стоит на верхней палубе, окидывая взглядом последствия потопа. Ливень утих, но небо по-прежнему затянуто облаками. Волны, будто вобрав в себя силу тех, кого поглотили, плещутся и сталкиваются друг с другом. Ной перегибается через перила, проводит пятерней по воде, а потом пробует капли на вкус. Соленые.

— Звери выжили?

— Большинство, — отвечает Илия. — Умерло мало, в основном травоядные. Мы скормили их хищникам.

— В целом они держатся, — говорит Хам. — Выглядят свирепо, но на самом деле довольно послушные.