Незабудки - Владимир Одноралов

— Пустить…

Молчание было долгим, и Миша сам его прекратил:

— А если не пустит, то какая-нибудь птица унесет ее в теплые страны.

— Какая птица? Какие страны? — Людмила Васильевна сама, как птица, взмахнула руками и уронила указку. — У тебя кавардак в голове, Гаечкин…

Сквозь пелену в глазах новая двойка в дневнике подпрыгивала и гримасничала, и Мишка перестал на нее смотреть.

Это была вторая двойка. Первую ему поставили за веселую зубастую лошадь в тетрадке для чистописания. И когда он стал понемногу придумывать, что сказать бабушке, румяный толстячок вдруг сказал:

— Он все врет. Вчера он мне наврал, что у него ботинки скороходы.

Весь класс засмеялся, а Людмила Васильевна поправила:

— Не врет, а обманывает…

Домой Мишка брел не торопясь. Листья уже не летели со звоном по ветру, а покорно лежали под настойчивым дождиком, втоптанные в землю. Людмила Васильевна догнала его и спросила:

— Ну-ка, покажи свои скороходы, — и, взглянув на Мишкины ботинки, сразу определила: — Так ведь они женские.

«Чепуха, — подумал Мишка, — женскими бывают только платья и юбки». Сейчас его больше интересовало, куда подевались птицы, кричавшие вчера над лесом, и он догадался правильно: они улетели на юг.

Калоши счастья

Мишка рос в бабьем царстве. В небольшом форштадтском домике, разделенном дощатыми перегородками на несколько комнатушек, жили тогда он, мама, бабаня, коза Милка и кошка Нюра. А в соседях у него тоже была девочка, его ровесница Флюра.

Маму он видел только по вечерам и по воскресеньям. Когда она возвращалась с работы, чаще всего он был уже в постели и, согреваясь под пахнущим телесным теплом одеялом, смотрел на ее усталое и красивое лицо в свете вечерней лампы. Он смотрел, улыбался, и так засыпал.

Бабаню он тоже, конечно, любил, но они были вместе целыми днями, а разговоры с ней получались какими-то досадными. Спросит он:

— Бабаня, а почему редиска снаружи красная, а внутри — белая?

— Так, сынок, бог сотворил. Ты бы шел да умылся, как следует. Вон уши-то! Ты ими что, грядку оглаживал? Иди, говорю, умойся, а то бог возьмет да накажет.

— Ну, как накажет? — дерзил Мишка.

— Картошки в ушах насадит, вот как!

Все бог, да бог у нее. А им еще в первом классе строго-настрого сказали: никакого бога нет. На самолетах, мол, все небо обрыскали — нет нигде. Но бабаня, она упрямая, возражает:

— А может, он на луне?

И не знает, что всю луну в телескоп осмотрели.

Коза Милка была просто скучной белой козой, кошка Нюра снабжала котятами всю улицу и только этим была занята, а вот с Флюрой у Мишки была тайная дружба. Тайна тут была необходима. Настоящими-то Мишкиными друзьями были пацаны с улицы. И они не знай как задразнили бы его, прознай про это.

Флюра, светловолосая и голубоглазая татарочка, очень любила выдумки, но выдумывать сама как бы ленилась. А Мишка, напротив, хотя и перешел с грехом пополам в третий класс, запросто превращал несколько брошенных на просушку горбылей в трехмоторный бомбардировщик и, главное, уважая девчоночью слабость, позволял Флюре брать с собой в полеты куклу Розу, и не слишком круто пикировал на фашистские танки. Симпатия между ними в общем была взаимной.

Конечно вряд ли эта тайна осталась бы тайной для вездесущих и пронырливых мальчишек, но дело в том, что между их дворами не было забора. По меже, правда, рос крыжовник, и Мишкины родители обирали его с одной, а Флюрины с другой стороны. Наигравшись с пацанами, он пробирался из своего двора к Флюре, и подолгу они сидели на согретых за день досках старого кривого крыльца.

Мишка, к примеру, вдохновенно врал, как однажды он не просто видел парад, а и сам шагал рядом с настоящими солдатами, да так в ногу, что ему дали за это подержать в руках настоящую золотую саблю!

Они сидели так, пока мурава возле крыльца не превращалась в ряды марширующих солдатиков и пока бабаня не шумела ему со своего порога:

— Ми-ша, сынок, пора, спать надо. А то Бог теплых снов не пошлет!

Из-за этой дружбы и запало в Мишкину голову одно серьезное соображение. Хотя и странно, что при том ветре, который в ней гулял, не вымело это постороннее для коротеньких мальчишеских мыслей семечко.

Собственно, запало оно не из-за дружбы с Флюрой, а из-за мамы, из-за дружбы оно, пожалуй, проросло.

Случилось это так. Было Первое Мая. Бабаня налепила пельменей. В гости тетя Тося какая-то пришла, и мама — водки она в рот никогда не брала — выпила с этой Тосей целых две рюмки.

Разговор у них шел женский и стыдный какой-то для Мишки. Мама, видно, потому, что опьянела, не замечала заалевших Мишкиных ушей и всего Мишку, и не гнала его из комнаты. Из этого разговора Мишка узнал, что у него есть отец. И не погиб он после войны как красный командир-пограничник, а жив, но живет не с ними.

— Я ли его не кормила, не обшивала, а вот, в офицеры за войну вышел, и ему простая швея неграмотной дурой стала. А он знает, паразит, что я все семь классов на «отлично» тянула? На золотую медаль меня вся школа готовила? Да… война… А он, э-эх! — и мама становилась некрасивой и плакала.

Мишка тогда незаметно выскочил в сени и тоже плакал. А соображение запало. И вот какое: отец, оказывается, встретился с мамой на танцах. Раньше они друг друга не знали. Ну и не договорились, наверное, как следует, чтобы не бросать друг друга. Вот они-то с мамой знаются давно — ни за что друг друга не бросят.

Значит, когда он вырастет большим, станет чьим-то папой, и у него может случиться что-то такое? Если, конечно, не договориться сразу с этой будущей своей мамой, то есть мамой того, чьим он, Мишка, будет папой.

Справедливости ради нужно сказать, что было еще одно соображение, самое первое. Найти этого своего папу и притащить его домой. Но мама говорила, тогда и потом, когда Мишка к ней пристал, что тот — негодяй. Что теперь его ей и на дух не надо. А главное, Мишку охладило то, что его отец теперь уже не офицер, а какой-то там торговый работник в мясном магазине. И ему представлялся грузный, в захватанном белом фартуке мужчина, с толстыми, как морковки, пальцами и прилипшими к ним крошками мяса.

Поэтому, видимо, его маме и на дух не надо было.

В общем, это соображение выветрилось, а второе — осталось. Ну, а с кем договариваться насчет будущего — ясно: с Флюрой. Будь Мишка взрослым, сказал бы, наверное, себе: от добра добра не ищут.

С утра Мишка маялся. Он решил сегодня же поговорить с Флюрой. Он краснел и даже потел немного, когда представлял, как все это будет. Но отступать себе не позволял. Уже переходя через межу, он вспомнил, что сегодня у него — арифметика. По арифметике он учился из рук вон. И Елизавета Михайловна по средам ждала его в своей чистенькой учительской квартирке.

Это был, конечно, серьезный предлог, чтобы отложить объяснение. Но Мишка сжал кулаки, крепко зажмурил глаза и прошептал сквозь зубы: «Трус, трус, трус», — и зашагал к Флюриному крыльцу. Перед дверью Мишка остановился:

— Так…

Ноги у него немного немытые, но в новых сандалиях этого не видно. На коленках — болячки, это его велосипедист недавно задел, это ладно. У Флюрки тоже одна такая есть на коленке. Так… Уши его позавчера заставили вымыть… На всякий случай он вытер ладонью нос, и чуть ли не впервые услышал, как что-то в нем стучит: «Гук, гук, гук…»

Мишка догадался, что это сердце, но он никогда не думал, что сердце может быть величиной с целую голову. Вдруг распахнулась дверь — и сердце метнулось под горло. На пороге стояла Флюра с мокрой тряпкой в руке.

— Ты чего стоишь и не стучишься? Ты чего, заболел?

— Нет, — сглотнув, ответил Мишка. Он понял, что здесь ничего ей не скажет. Это надо сказать в особом каком-то месте.

— Флюр, давай это… сходим на Кривое. Я там тебе что-то скажу.

— А что? — заулыбалась Флюра.

— Я там скажу, тут нельзя.

— Ну, пошли, — согласилась она. — Только ты пилотки сделай от солнечного удара, а я полы домою. На, держи газету!

Они шли по горячей и легкой, как воздух, форштадтской пыли, а впереди уже был виден выщипанный, сожженный солнцем выгон, и за ним — зеленая окантовка Кривого озера, и само озеро с редкими ветлами на том берегу, и белесой, словно выцветшей на жаре водой.

— Да сними ты сандали, — посоветовала Флюра. Сама она была босиком.

Миша послушался.

— Это я надел, потому что мне сегодня к Лизавете Михайловне идти.

— Ты что, не пошел? Ну и дурак. И так у тебя двойка с половиной по арифметике! — Флюра даже остановилась.

— Да идем же! Вот скажу когда, тогда и скажешь.

Флюра блеснула на него глазами и пошла дальше.

На выгоне, где росла только объеденная и вытоптанная «максимка» да полынь, порыжевшая от зноя, звенели и метались, треща голубыми крыльями, кузнечики, словно не было никакой жары, и не было на свете места, лучшего для жизни, кроме этого скучного выгона.