Отчий дом - Ян Винецкий

— Я рассмотрел ваш рапорт, поручик, и определил ходатайствовать о прикомандировании вас к крепостной воздухоплавательной роте.

Петр Николаевич заметил, каким злорадным светом зажглись глаза капитана Сегеркранца, стоявшего слева от командира бригады.

— Вы довольны? — спросил генерал, и в тоне его Петр Николаевич уловил откровенную издевку.

«Вы хотите, чтобы я поморщился, как от горькой пилюли? Ошибаетесь, господа!» — сдерживая приступ раздражения, подумал он и ответил:

— Благодарю, ваше превосходительство. Мне только жаль расставаться с солдатами моей батареи. Превосходный народ!

— А с нами расставаться не жаль? — спросил вдруг Сегеркранц. — Как говорится, была без радости любовь, разлука будет без печали?

Петр Николаевич, даже не поглядев в сторону Сегеркранца, спросил генерала:

— Разрешите быть свободным?

— …От праздных вопросов, хотите вы сказать? — засмеялся генерал. — У вас острый язык, поручик. Он не доведет вас до добра. Ну, бог с вами. Ступайте!

Петр Николаевич откозырял, звякнул шпорами и вышел, приметив во взгляде Сегеркранца нескрываемую злобу.

«Они все ненавидят меня, — горестно думал Петр Николаевич. — Командир бригады намеренно затрудняет мне доступ в авиационную школу…»

Недавно Петр Николаевич послал в Петербург первый проект своего аэроплана. Это был моноплан с двумя стабилизаторами, находившимися спереди и позади крыльев.

О, как дорожил он первой своей конструкцией и как боялся за нее! Никогда не видеть аэроплана, да что аэроплана! — даже летчика, если не считать фотографии в «Огоньке» известных русских авиаторов Ефимова, Мациевича и Попова, не иметь никакого отношения к авиации и предложить Научно-техническому обществу проект аэроплана своей конструкции. Смешно, не правда ли? Но Петр Николаевич, увлекшись, отдал немало труда изучению авиации. Путеводными звездами были для него два великих русских имени — Жуковский и Циолковский. Им тоже могли бросить упрек: «Вы никогда не летали даже на бычьем пузыре, чего же вы беретесь толковать об аэропланах и даже о полетах в межпланетных пространствах!»

Нет, нынче пионеры не только те, кто летает, рискуя жизнью, но и те, кто создает теорию полета, кто ищет пути в необозримом воздушном океане, самом бурном и неизведанном.

Такими, примерно, мыслями был занят Петр Николаевич, когда ему открыла дверь Наденька.

— Помянешь мое слово, Петрусь, дочка наша будет музыкантшей! Когда я играю, она молчит, слушает, уставясь в потолок глазенками, а кончу — слезы, крик, возмущение.

Петр Николаевич снял фуражку и приник лицом к дрожащему от смеха розовому животу Маргаритки — ее назвали так в честь бабушки Маргариты Викторовны.

— Плавно сдавай! — громко прозвучала команда. Раздался скрип лебедки, и привязной воздушный шар стал подниматься в небо.

Петр Николаевич стоял в гондоле, с волнением озирая открывавшиеся просторы. Это был его последний подъем во владивостокское небо: предстоял отъезд в Россию, и кто знает, какие изменения могут произойти за время его трехмесячного отпуска.

Открывался чудесный вид на бухту Золотой Рог и Амурский залив с его мысами и островами, прикрывающими выход в море. Вон Чуркин мыс, сад «Гайдамак» в высоченных липах и вязах, Китайская улица, памятник адмиралу Невельскому, улица Петра Великого, Морской штаб и вон его дом на Светланской.

Наденька встала перед глазами — нежное лицо, маленький, строго очерченный рот, буйная шапка темных, как ночь, волос. И всякий раз, как подумает о Наденьке, бурно забьется сердце и улыбка радости долго будет гореть в его глазах. Хоть оба они и молоды, но уже много лет идут вместе, и Петр Николаевич не представлял себе жизни без ее горячей ласковой руки, без ободряющего чистого голоса.

«Ты знаешь, за что я люблю тебя, Петрусь? — сказала она однажды. — За то, что как бы невзгоды ни гнули тебя, ты выпрямляешься снова, смеешься и всегда поешь песни!»

Невдомек ей было, что она и сама такая, что без ее песни, без ее чистой веселой души холодно и горько было бы Петру Николаевичу на земле и — кто знает! — сумел ли бы он не согнуться перед невзгодами.

С детства, с тех первых лет, когда он ходил в узком и теперь благословенном кадетском мундирчике, Наденька была рядом. Два года Михайловского училища в Петербурге показались ему вечностью. Прекрасная северная столица выглядела зябкой, пасмурной, скучной. Да иначе и быть не могло: солнце Петра осталось в Нижнем Новгороде.

И помнилось ему, как шепнул Наденьке (чтобы мама не услышала!) на вокзале, когда он приехал в Нижний юным подпоручиком:

— Я с тобой никогда не расстанусь… Вся душа изболелась!..

— И я! — ответила она шепотом, а Маргарита Викторовна любовно побранила:

— Уже шептаться? Уже секретничать? Ну и ну!

И Петр и Наденька смущенно покраснели…

Воздушный шар достиг предельной высоты — триста метров. Петр Николаевич приступил к работе. Ему предстояло обнаружить «противника», определить расположение позиций его батарей и корректировать пристрелку своих батарей по целям, невидимым с наблюдательных пунктов. Он быстро производил расчеты и передавал их по телефону на командный пункт. Командиры батарей слушались его приказаний беспрекословно: на закончившихся недавно маневрах высшее артиллерийское командование, прибывшее из Петербурга, отметило «превосходную работу наблюдателя на воздушном шаре поручика Нестерова».

Петр Николаевич приник глазами к стереотрубе. Батарея капитана Сегеркранца, изображавшая «противника», спешно снималась с позиции. Ездовые, размахивая плетками, гнали лошадей, номера подталкивали орудия. Теперь важно было не упускать из поля зрения батарею: если она успеет замаскироваться, все глаза проглядишь, а не найдешь.

— Ну, ну, куда вы, господин доносчик, спрячетесь? — громко спросил Петр Николаевич, не отрываясь от стереотрубы. — Кому-кому, а вам не обмануть меня, господин фискал.

Солнце скрылось за огромной, в полнеба, сизой тучей, выплывшей со стороны Амурского залива. Исчезла голубоватая прозрачная дымка. Черная тень покрыла гряды сопок на горизонте. Воздушный шар резко тряхнуло, Петр Николаевич больно ударился лбом о край стереотрубы.

Раздался писк зуммера. Петр Николаевич, недовольный тем, что оторвался от наблюдения за батареей Сегеркранца, взял трубку.

— Ваше благородие! — кричал старшина команды. — Дозвольте доложить… Метеостанция сообщила, что надвигается буря! Прикажете давать спуск?

— Погоди! — бросил Петр Николаевич и снова пригнулся к стереотрубе. В груди похолодело: батарея Сегеркранца исчезла, словно сквозь землю провалилась. Он просматривал, казалось, каждый метр площади, приглядывался к каждому дереву, холму, но ничего обнаружить не удалось.

Шар раскачивало все сильнее. От напряжения на глаза набежали слезы. Зуммер пищал долго и настойчиво. Петр Николаевич, стиснув зубы, упорно искал батарею Сегеркранца. «Спокойно, Петр! — приказал он сам себе. — Ищи!»

Он пригляделся к небольшой рощице, с трех сторон окруженной холмами. Орудий не было видно, но Петр Николаевич почему-то упрямо ухватился именно за эту рощицу. «Дальше уйти они не могли», — подумал он. И вдруг на самой опушке рощи поднялась фигурка солдата и снова упала, словно сраженная пулей.

— Есть! — громко крикнул Петр Николаевич. — Вот вы где, ваше жандармское благомордие! Ну, теперь вам не уйти!

Он быстро вычислил координаты, произвел расчет с баллистическими и метеорологическими поправками, потом передал данные на командный пункт бригады. Облегченно вздохнув, взял трубку беспрерывно пищавшего «зуммера». Старшина команды кричал в телефон, почти плакал:

— Ваше благородие! Буря идет. Буря!.. Скомандуйте спуск, ваше благородие! Оторвет колбасу к чертовой бабушке!

— Давай! — весело крикнул Петр Николаевич и огляделся.

Все небо сделалось черным. Разорванные ветром, белопенные облака мчались у горизонта, как испуганные белые птицы. На черные утесы острова Аскольд бросались тяжелые океанские волны. Воздушный шар медленно шел на снижение.

Здесь, на высоте, среди туч и ветра, Петр Николаевич думал: «Нет, не сломить им меня… Я буду летать. Я построю самолет своей конструкции…»

Под впечатлением мыслей своих и этой грозно надвигающейся бури вспомнил Петр Николаевич полюбившееся ему, полное гордого, смелого и мятежного духа, стихотворение в прозе Максима Горького: «Буревестник с криком реет, черной молнии подобный, как стрела пронзает тучи, пену волн крылом срывает. Вот он носится, как демон — гордый, черный демон бури, — и смеется и рыдает… Он над тучами смеется, он от радости рыдает!..»

Еще в кадетском корпусе Петр Николаевич читал в «Нижегородском листке» фельетоны и очерки Максима Горького, помнил демонстрацию студентов, узнавших, что жандармы арестовали их любимого писателя, но, по правде сказать, мало читал и мало знал его. Приехав после Михайловского училища в Нижний Новгород, Петр Николаевич услышал «Песню о буревестнике» от Петра Петровича Соколова, соседа, минувшим летом окончившего Московский политехнический институт и работавшего учителем.