Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945 - Георгий Николаевич Сатиров

Маскируясь «канниферштанством»[391], принесешь не ту вещь и не туда, куда приказали; сделаешь не то и не так, как сказано. Прикрываясь этой маской непонимания, ломаешь станок и портишь материал.

— Ду эзель, — кричит немец, — ду фердаммте цойшь, вида капут гемахт![392]

— Ишь никс капут ду заген зо работа. Ишь никс понимай.

Фалдина мы наградили кличкой «Майне фрау»: о чем бы ни зашла речь, он обязательно вставит панегирик жене.

— Майне фрау канн никс унхёфлишкайт фертраген. О, майне фрау, гут кохт, прима кохт. Майне фрау либт театер[393].

Словом, Der König im Thule und seine Buhle[394].

Это было бы очень трогательно, если бы мы не знали, почему Фалдин поет дифирамбы своей супруге. Дело в том, что его жена — дальняя родственница шефа. Разумеется, Кишлеру нет дела до нищего свояка: бетрибсфюрер не признает родства и не пускает Майне фрау даже на порог своего дома. Но чем больше третирует шеф Фалдина, тем сильнее старается arme Teufel[395][396] подчеркнуть свою близость к шефу.

Фалдин ни капли не похож на своего храброго тезку из «Фауста». Форалярм[397] приводит Элефант[398] (другое придуманное нами прозвище) в трепет, риштише алярм[399] — в паническое состояние. Хорошо петь мужественным голосом Bomben, Bomben auf England[400][401], но когда бомбы падают на «schöne Vaterland»[402], у Майне фрау — истерика.

Больше всего Элефант боится призыва в армию. Наш патриот воевать не хочет: куда спокойнее сидеть возле фрау. Однако душа его жаждет победы немецкого оружия. Зишь[403] вознесет Deutsche Volk[404] над миром (über alles in der Welt), и, кто знает, может быть, и Слону кое-что перепадет. В самом деле, почему бы фюреру не сделать Майне фрау владельцем поместья на Украине иди шефом крупного завода в Рутении (Белоруссии)?

Этот дар он охотно примет, но дарить свою кровь никому не хочет.

Его бросает в жар, когда соседу приносят призывную повестку: ведь могут вспомнить и Фалдина. В такие минуты Слон заражается антивоенной демагогией.

— Никс гут кришь, — говорит Майне фрау. — Дойче фольк унд унзере фюрер — вир волльтен нет ден кришь. Юден хабен шульд даран[405].

— Фалдин, варум дойче либен никс юден?[406]

— О, я, бештиммт. Майне фрау аух либт кайне юден[407].

— Абер варум? Почему? У вас общий язык, общая культура. Вообще, вы так похожи, что трудно отличить еврея от немца.

— Фердаммте цойш![408] Как можешь ты так говорить? Мы во всем различны, во всем противоположны. А не любим мы евреев за то, что они считают себя богоизбранным народом, народом-мессией.

— Ну да, как и вы.

— Евреи говорят, что они призваны богом построить новое вселенское царство на земле…

— А вы хотите установить новый порядок в Европе.

— Евреи хотят подчинить себе весь мир…

— И вы также.

— …и все народы превратить в рабов, а часть даже уничтожить. Ферштанден? О, юден никс гуте меншен[409].

— Ганц гут ферштанден. Ду хаст айн зельбстбильднис гемальт[410].

В цеху на стене большая доска. На доске программа NSDAP (National-sozialistische Deutsche Arbeiter Partei)[411]. Из каждой строчки так и прет дух реваншизма, милитаризма, империализма, расизма, дискриминации и сегрегации никсдойчев.

Ночью, пользуясь отсутствием сменного мастера, подхожу к доске.

Ко мне присоединяются Беломар, Романов и еще несколько человек. Читаю и перевожу отдельные параграфы программы.

— Неужели, — удивляются ребята, — так прямо и написано?

— Так прямо и пишется. Вот, например, параграф: «NSDAP требует отмены всех пунктов позорного Версальского диктата, возвращения всех колоний и всех оккупированных земель». А вот другой параграф: «NSDAP требует воссоединения всех немцев в единую Германскую империю» (Deutsches Reich).

— Другими словами, присоединения Австрии и Судетской области к Германии. Не так ли?

— Совершенно верно. А также Люксембурга, Эльзаса и Лотарингии, Эйпена и Мальмеди[412], значительной части Швейцарии и Трансильвании (Siebenburg, Семиградье)[413]. Ведь нацисты утверждают, что все эти земли — исконные германские марки с коренным немецким населением.

— Вот они где, корни «Нового порядка в Европе».

— А вот еще параграф: «NSDAP требует права свободного вооружения немецкого народа».

— Но ведь это война. Захватническая, грабительская, империалистическая война.

— Значит, еще в 1922 году, когда писалась программа гитлеровской партии, фашисты хотели войну и готовились к ней[414].

— Да, это так. Еще один параграф: «…ненемцы (Nicht-Deutsche) не могут быть гражданами Райша. Они имеют право быть только гостями немецкого народа. Они не должны занимать государственные должности, владеть финансово-банковскими и издательскими предприятиями, работать в прессе». И дальше: «…иностранцы, прибывшие в Германию после 1 августа 1914 года, должны покинуть пределы Райха»[415].

— Вот оно что, — говорит Беломар, — теперь многое стало яснее. Конечно, я и раньше знал, чего добивается Гитлер. Но я не предполагал, чтобы он мог записать эти наглые требования в программу фашистской партии.

За стеной, в немецкой кантине, радиоголос:

— Ахтунг, ахтунг! Хир ист Франкфурт-ам-Майн. Люфтгефар, Люфтгефар! Штарке фербиндунген файндлихе люфтцойхе ибер зюдвестдойчлянд[416].

Три протяжных гудка возвестили форалярм. Через 5 минут раздались частые гудки: фолльалярм или риштиже алярм[417].

Вахманы выгнали нас из цеха, впихнули в барак и заперли. Немцы попрятались в келя[418]. Мы вдвойне рады бомбежке: для нас это отдых и развлечение, для немцев momento mori[419]. Одно плохо: сидим взаперти и не видим феерии. Куда веселее стоять во дворе и сочувственно комментировать взрывы английских бомб (ночью налетают англичане, днем — американцы).

Бомбы падают почти без интервалов, земля так и ходит под ногами, стены трясутся, окованные двери трещат и визжат.

Петрунек (Плаксун) забился под койку.

— Неужели, — дрожа всем телом и заикаясь, говорит Плаксун, — будут бомбить МАД?

— А тебе жалко? Пусть вдребезги разнесут и МАД, и всю треклятую Немечину.

— Все-таки досадно умереть от английской бомбы.

— А по-твоему, лучше погибнуть от немецких палок? Нет, Плаксун, я предпочитаю въехать в рай на бомбе.

— Не хочу ни в рай, ни в Райш. Уж лучше ко всем чертям в пекло.

Рев и грохот смолкли. Четверть часа торжественной тишины, а потом прозвучал долгий протяжный гудок: Энтварнунг[420].

Ночную смену вывели из барака. Во дворе светло как днем. Справа огромное зарево.

«Флюгфельд»[421], — говорят немцы.

У французов peine — труд, работа. Но это существительное имеет и другое значение: скорбь, мука, наказание. В древнерусском языке прилагательное «трудный» употреблялось в смысле: горестный, печальный, скорбный, тягостный