Глиняный бог - Анатолий Днепров

— Абстрактная живопись, вот что сейчас котируется. Люди, разбирающиеся в современном искусстве, ищут на полотне невыраженные чувства, подсознательные эмоции, неоформившиеся идеи. Они хотят чего‑то тонкого, острого, необычного… — разглагольствовал клетчатый пиджак перед своими товарищами. — А этот недоносок хочет произвести впечатление на современного эстета изображением слепой дурочки.

Под общий хохот и улюлюканье Ренато начал снимать картины. Я ему помог.

Вдвоем мы вышли на улицу и пошли по направлению к низким деревянным амбарам у речного причала… По скользкой от дождя тропинке мы спустились к самому берегу Тибра и остановились возле старой баржи с деревянной постройкой на палубе.

— Вы здесь живете? — спросил я.

— Да, синьор…

— Один?

Сердце у меня сжалась.

— Нет, синьор…

— С Анджелой?

— Да, синьор — Спасибо, что помогли, дальше я пойду один.

— Нет, что вы. Если вы не возражаете, я вас провожу еще.

Поднимаясь по трапу, Ренато сказал:

— Осторожно, синьор. Здесь проломлены доски, и можно угодить в воду…

— Ваша подруга действительно слепа? — спросил я.

— Да. Она ослепла год назад, после того как полицейский ударил ее по затылку…

— А за что он ее ударил?

— Это долгая история… Анджела круглая сирота… Обидеть человека нетрудно…

Мы спустились в трюм баржи, и здесь Ренато зажег спичку. Хлюпая по воде, мы прошли по узкому коридорчику и остановились у полуоткрытой двери…

— Спасибо, синьор. Вот я и дома…

Я уже давно дрожал от холода и сырости. Но я задрожал сильнее, когда понял, что это — дом молодого художника и его подруги.

— Ренато, это ты? — послышалось изнутри.

— Да, милая, это я… Прощайте, синьор.

— Разрешите, я войду, Может быть, я смогу быть зам чем‑нибудь полезным.

— Что вы, что вы, не нужно!

— Ренато, как твоя выставка? — спросил тихий и спокойный женский голос.

— Ничего, Анджела, все хорошо… Только, ради святой мадонны, не говорите ей ничего, — прошептал Ренато мне на ухо.

Он зажег свечу, и мне показалось, что я очутился в сыром гробу, который с живыми людьми опустили на дно холодной и грязной реки. Только развешенные на дощатых стенах картины, этюды и рисунки сглаживали это страшное впечатление. Девушка, та самая, которую я видел на портретах Ренато, сидела в старом изодранном кресле, поджав под себя ноги. Когда мы подошли ближе, она ласково улыбнулась и протянула обе руки вперед.

— Ренато, кто с тобой? — спросила она.

— Один синьор, Анджела. После осмотра выставки он пришел поговорить о покупке моих картин.

Ренато подмигнул мне. Я кивнул головой.

— Это же чудесно!

— Да…

— Я хочу пожать руку доброму синьору.

Ее руки были холодны как лед… Вопиющие на всю вселенную нищета и убожество! Я вытащил деньги и протянул их Ренато.

— Вот вам задаток. Приходите завтра на Виа–Номентана, 14. Мы договоримся об остальном.

Художник посмотрел на меня с удивлением.

— Да, да, синьор Ренато. Я говорю серьезно. Приходите обязательно. Моя фамилия Кардуччи, — профессор Кардуччи.

С этими словами, натыкаясь на простенки, лестницы и деревянные выступы, я выбежал из плавучей гробницы.

Вы, конечно, догадываетесь, что именно Ренато согласился принять участие в моем эксперименте. О, как я был тогда близорук, ослеплен неудержимым желанием поставить свой опыт! Я не представлял всех его последствий… Только сейчас, обдумывая подробности последующих событий, я прихожу к убеждению, что, может быть, дело вовсе не в самом опыте. Ведь я собирался сыграть симфонию жизни на человеческой душе, на чувствах человека. Но я не подумал, что у каждого человека чувства настроены на свой собственный лад и этот лад подготовила сама жизнь…

5

Это было ночью, точнее — в половине двенадцатого ночи. Моя лаборатория была пуста. Сотрудники давно разошлись по домам. Я никого не пригласил на это испытание. Я даже никому не намекнул, что оно произойдет. Откровенно говоря, в тот момент, когда все отказались участвовать в эксперименте, мне с обиды показалось, что сотрудники работают со мной вовсе не ради науки, а ради тех лир, которые им дают возможность существовать так, как они считают нужным. Они охотно делают то, что не нарушает их обычного существования, но отнюдь не горят желанием познать неизвестное. Поэтому я и решил провести опыты без них.

— А это не страшно? — спросил меня художник, немного смущаясь. Я заметил, что на нем был новый костюм и новая шляпа.

— Как Анджела? — опросил я, пытаясь оставить его вопрос без ответа. Ведь я сам не знал, страшно это или нет.

— Она очень счастлива. Мы снова переехали в комнату синьоры Больди. Что я должен делать, синьор профессор?

— О, ничего особенного. Побыть вот в этой одежде две минуты в одиночестве, в темной комнате.

— Всего лишь?

— Да.

— И что будет после?

— А после вы мне расскажете все, что вы чувствовали, переживали, может быть, видели…

— Видел? Разве можно увидеть что‑нибудь в полной темноте!

— Ну, может быть, вам приснится сон или что‑нибудь в этом роде.

— А почему вы думаете, что я обязательно усну за эти две минуты? Я не хочу спать.

— Я ничего не думаю, Ренато. Но такая возможность есть. Вы будете совершенно один в полной тишине, и может случиться, что вы уснете. Обязательно запомните все, что вам приснится!

— Но если я не захочу уснуть, это будет хорошо или плохо?

— Как получится… А сейчас раздевайтесь и натягивайте на себя костюм.

Он переоделся в камере. Когда он вышел, я не мог удержаться, чтобы не улыбнуться. Плотно облегающий фигуру зеленый резиновый комбинезон придавал ему вид артиста цирка, изображающего фантастическое пресмыкающееся. Кабель с огромным количеством тонких проводов волочился за ним, как хвост.

Я проверил приборы, включил электрокардиограф, электроэнцефалограф, прибор для измерения кровяного давления и прибор для записи напряженности мускулатуры. Я хотел, чтобы мой эксперимент сопровождался непрерывным объективным контролем за состоянием организма испытуемого. Я должен был знать, когда он будет спокоен, когда взволнован, когда усталым, когда подавленным… Данные записывались синхронно на магнитную ленту… Отдельный моток магнитной ленты я оставил для того, чтобы записать рассказ Ренато. Он так и не пригодился…

Я включил генераторы и подождал, пока режим электронных ламп не установился. Начала работать развертка электроннолучевой трубки. Медленно завертелись диски прибора магнитной записи. На четырех осциллографических экранах поплыли зеленые волны. Это биение сердца, биотоки мозга, давление крови, напряжение мускулатуры. Опыт начался.