Государевы конюхи - Далия Трускиновская

Деревнин неторопливо сел и оправил полы однорядки. Хозяин крикнул, чтобы принесли угощение, и тогда только уселся сам напротив.

— Вижу, батька мой прислал. Какая ему во мне нужда? И как тебя, господин подьячий, звать-величать?

— А звать меня Гаврилой Михайловичем, Родион Яковлевич, — сказал на это Деревнин. — А прислал меня честный инок Акила, потому что я веду розыск по делу об убиении младенца, племянницы твоей Агафьи сыночка. И просил он тебя вывести ко мне девку, что бежала с троекуровского двора и сказывала, будто боярыня ее пропала.

— Так я и знал, что он не утерпит, сам за это дело возьмется…

Помолчали. Вошла сама хозяйка, дородная и румяная, с подносом, поставила поднос на стол, поклонилась гостю, в котором сразу определила человека значительного. Стенька остался без поклона. Но его утешило угощение — три чарочки, высокая сулея темного стекла, миска с жирными пирогами.

Хозяйка была встревожена, смотрела на мужа с немым вопросом в глазах.

— Приведи Лукерью, — велел муж. — Да присмотри, чтобы за дверью никто не околачивался.

Хозяйка молча поклонилась мужу и вышла.

Стенька быстро вынул и привел в боевую готовность свое хозяйство — несколько листов бумаги и перницу с двумя перьями достал из-за пазухи, отцепил от пояса чернильницу, которую теперь таскал за собой всюду, к великой потехе прочих ярыжек. Пристроив бумагу на колене, он изготовился записывать отбираемую Деревниным сказку.

Несколько спустя вошла красивая девка лет восемнадцати, одетая не просто нарядно, а богато. Головная ее повязка была густо расшита жемчугом, на высокой груди в несколько рядов лежали ожерелья, зарукавники тоже были сплошь жемчужными. Длинные и широкие рукава зеленого летника были тяжелы от золотного шитья и жемчуга. Коли не знать, что комнатная девка, можно и за боярышню принять.

— Поди сюда, Лукерья, — сказал Хотетовский. — Вот этому человеку все расскажи как на духу. Звать его Гаврила Михайлович. Он нарочно для тебя из Земского приказа приехал. Троекуров про то не знает. А ты, Гаврила Михайлович, спрашивай. Бабы — дуры, коли точно не спросить, путных речей не дождешься.

Деревнин умел разговаривать с бабами и девками.

— Ты, голубушка, меня не бойся, — так начал он издалека. — Невиновному человеку от нас обиды не бывает, а коли кто доброе дело сделал, тех еще и наградим. Наградим, Родион Яковлевич?

— Коли не врет, наградим. Моя Семеновна мастерица дворовых девок замуж отдавать.

Стенька видел красавицу сбоку и уловил движение — гладко причесанная головка вздернулась, как если бы девка решила показать норов. Понятное дело, подумал Стенька, ей такой жених, какой дворовой девке годен, не по душе.

Деревнин уразумел это не хуже Стеньки.

— Силком под венец не поведем, — успокоил девушку Деревнин. — Такой красавице не скоро жениха под стать найдешь. Сказывали, боярыня тебя любит и холит.

— Да…

— Ну так начнем же, голубушка моя, с самого начала. Отправилась, стало быть, ты на богомолье…

— Так, батюшка мой, на богомолье…

Стенька удивился — Деревнин, говоривший мягко и уважительно, нагнал на девку больше страха, чем сердитый Хотетовский. Впрочем, Хотетовского она непременно раньше встречала и слышала о нем от своей боярыни, а Деревнин был для теремной затворницы человеком новым.

— И куда же?

— В Новодевичью обитель, пешком.

Стенька удивился — там же верст пять, ну шесть, что ж это за богомольный поход? И сразу догадался — для комнатной девки, которую и со двора-то разве что в храм Божий выпускают, и то — не выходя из Кремля, Новодевичья обитель уже на краю света, особливо коли пешком идти.

— Сказывали, по обету ходила?

— Да… за боярыню мою… Молилась, чтобы ей Господь еще ребеночка послал…

— И долго ты там пробыла?

— Меня на три дня отпустили. А пришла — Господи, что деется… Все ревмя ревут… Ивановну, мамку, и Аграфену, и Аксюшеньку, и Анну Петровну — всех забрали!.. Всех, кто за боярыней моей и за дитятком ходил!

Лукерья опустилась на колени перед Деревниным и заплакала.

— Батюшка мой, — вымолвила она сквозь слезы, — найди ты злодея! Не виноваты мы, вот те крест, не виноваты! Илюшеньку пуще жизни своей берегли!

— Не плачь, девка, тебя вот Господь спас, и о прочих позаботится, — строго сказал Деревнин. — Вытри глазки и отвечай. Вернулась ты — и так вышло, что ты одна за боярыней своей в эти дни ходила?

— Да, батюшка мой, одна. Никого другого знать не желала моя голубушка…

— Были другие комнатные женщины в доме?

— Как не быть, у нас в терему две боярышни, при них и мамки, и няньки, и казначея, и сенные девки…

— Что ж боярин не велел им за боярыней своей ходить?

— Боярин-то, Господи прости… Батюшка наш от беды не в себе… Сидит один в горнице, не молится, молчит… Только младшенькую, Катеринушку, до себя допускает… Агафью Андреевну видеть не желает…

О таком поведении боярина Деревнин услышал впервые, да и Хотетовский удивился.

— Что ж они не поладили? — вмешался он в дознание.

Девка не ответила.

— Ты, голубушка моя, говори, говори, — ласково ободрил Деревнин. — Все, как есть, сказывай, не до тайн нам ныне. Коли боярыня твоя пропала, всякая мелочь может быть важна. Ты ведь, поди, сама хочешь ее видеть поскорее?

— Обидел мою Агафью Андреевну Роман Иванович, — собравшись с духом, сказала Лукерья. — Жестоко обидел, Бог ему судья! Уж как она себя блюла — из дому лишь в церковь Божью! А он дурных речей наслушался — будто бы она с молодцами перемигивается. Сколько она слез пролила — одна я и видела! Всю ноченьку, бывало, плачет, а я утешаю потихоньку.

— Что ж ты, девка, в супружеской спальне у них по ночам сидела?

— Так они уж и не спали вместе… Я потому на богомолье пошла — чтобы примирились они, чтобы ей, моей Агафье Андреевне, еще дитятко родить…

Хотетовский вздохнул.

— Отдавали за боярина, думали, как сыр в масле кататься будет, — понуро сказал он. — Боярин немолод, да бодр, крепок. Детишек, думали, ему нарожает… А первого сыночка не уберегли, второго не уберегли, больше и не брюхатела. Я нарочно у Семеновны моей спрашивал — она ж Агафью воспитала, они по-бабьи обо всем толковали. Нет, говорит, больше плода не носила. А скажи, Лукерья, отчего они больше не спали вместе?

— Батюшка наш Роман Иванович не пожелал, удалил мою голубушку от супружеской кровати, — отвечала девка. — Наговорили ему про каких-то молодцов, а она их и в глаза не видывала! Она только тех, кто в дворне, видит, а и там не на кого глянуть… разве что приказчик старший, Василий… Так, срам сказать, он и на Васю грешит, будто бы они с Агафьей Андреевной тайно на крылечке встречаются…

— Черт ли его поймет! — возмутился Хотетовский. — Не хочешь, чтобы женка на других поглядывала, — сам с ней спи!

— Про ревность еще в Священном Писании сказано, что стрелы ее — стрелы огненные, — напомнил подьячий. — Видать, оттого и бесится, что сам уже стар прежде времени стал и к брачному делу негоден. У нас в приказе было дельце — муж на жену просил, чтобы из обители забрали да ему вернули. Стали разбираться — смех и грех! Она, бедная баба, потому и в обитель сбежала, что ей уж с ним невмоготу! Ей уж под шестьдесят, покою хочется, а ему чуть ли не восьмой десяток, а все равно бес пихает и толкает!

Хотетовский зычно расхохотался, девка люто покраснела, Стенька трясся от беззвучного смеха. Наконец угомонились.

— Грех сейчас смехотворением баловаться, — укорил Хотетовский Деревнина. — Ну, расспрашивай девку дальше.

— Как ты, голубушка, обнаружила, что боярыни нет?

— Легли мы поздненько. Сперва молились вместе, потом говорили, потом опять помолились, — стала вспоминать девка. — И пошла я в светлицу, пусто нынче в светлице-то… А она в спальне осталась и велела мне утром приходить. Я вздумала, будто она еще молиться станет, а меня пожалела, видевши, что едва на ногах держусь. И пошла я в светлицу. А утром прихожу, а ее уж и нет.

— Ничего не слышала ночью?

— Ничего, батюшка мой. Спала крепко. Я пождала, пождала боярыню, пошла искать. Кого ни спрошу — никто не знает, никто не видел. Наконец мне шепнули — боярин-де сжалился, позвал к себе ночью. Ну, думаю, услышал нас Господь, примирились! Я — туда… А там тоже суета — боярин заперся, не выходит. А надобно указать, кому чем заниматься, что на торгу закупать, а приказчик Вася тоже куда-то сгинул. Кто, спрашиваю, у батюшки нашего? А боярышня, младшенькая, Катеринушка. А Агафьи Андреевны моей там нет…

— Всех расспросила, всюду искала?

— Всюду, и на чердак лазила, нигде нет. Ночью она со двора уйти не могла, у нас кобели злые, одного только человека слушают — сторожа Максима, он псарь опытный. Даже коли бы не тронули — лай бы подняли на весь Кремль. А спозаранку уже дворня на ногах. Батюшка наш не любит, чтобы долго спали, говорит — грех.