Литконкурс Тенета-98 - Автор неизвестен

А в «Разгроме» у него все еще более декларативно. Тупые, неотесанные персонажи — уголовники, если быть откровенным. Но лишь только пришли тяжелые, решающие испытания — они сразу выявили свою, как говорится, положительную сущность. А предателями оказались как раз те элементы, которые воображали себя культурными. Которые не решились вовремя преодолеть себя. Которым было что преодолевать…

Ах, если бы надо было жить только для того, чтобы всю жизнь идти от одной победы к другой победе…

…Тебе было заявлено, что человек отныне уже не обречен всю свою жизнь пресмыкаться по земле, поскольку человек может и должен летать! И ты согласился пришить себе крылья, а взамен, для облегчения аэродинамики, отрезать ноги. Хотя, впрочем, твоего согласия никто особенно и не спрашивал. Но то ли в результате чьих-то происков крылья тебе были пришиты некачественные, то ли тебе следовало расстаться, как с ненужной обузой, не только с ногами, но и с руками — как бы то ни было, но теперь ты не можешь не только летать, но и ходить, а можешь ты теперь разве что ползать…

"Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место подвигу." (Веничка Ерофеев) Его повесть, написанную от лица алкоголика, слышал по вредным голосам.

Но, кроме ощущения своей никчемности, постепенно усиливается совершенно иное ощущение. Причем вовсе не злоба, но, представьте себе — та же грусть и тоска, но не по себе самому, а по некоторой обреченной (именно обреченной) нереальности, над которой все, кроме тебя, искренне потешаются. Да вы, граждане, попробуйте — скажите кому-нибудь, что читаете Фадеева… Смертная грусть и смятение. Чувствуешь себя недостойным хамом, вторгшимся в грязных кованых сапожищах на сияющий, но беззащитный паркет. Хочется уйти домой, запереть дверь, занавесить окна и, вжавшись в стену, ждать смерти. И час ждать, и год, и тысячу лет… Простите меня, граждане, я есмь лишь гадкий и бессильный человек. Бессильный и — посторонний. Но не всем же ведь дано небеса штурмовать, правда? —3.2. "Не ты виноват!" —17.XII.80-

Роскошная погода, уважаемые граждане! Май, настоящий май! В этом году в мае была точно такая же погода: пасмурно и градуса 4 тепла. С начала декабря были небольшие морозы, а потом началась опять сплошная оттепель, длится уже неделю подряд.

Сегодня сдал первый зачет. Аудитория не в старом корпусе, а в «надстройке». Вытянутые в ширину окна с алюминиевыми рамами, за ними — парк, огороженный пиками забора, черные деревья, серое небо и снег, точно подсвеченный изнутри. Ближе к горизонту небо совсем темное, как вечером. Свет в аудиториях не выключают целый день.

А погода просто восхитительная. Как в Европе! Эренбург пишет о том, как он приехал впервые в Париж и там снег отсутствовал, хотя месяц был декабрь. На газонах росла трава. Эренбург тогда, представьте себе, принялся с тоской вспоминать о родных сугробах. Вот ведь тоже! Сугробов ему не хватало, дерьма-то такого… У нас, правда, все-таки Москва, а не Париж и снег в наличии имеется, но там, где под землей проложены трубы, он растаял и тоже растет трава. Как в Париже. Зеленого цвета, что очень приятно для глаза — на фоне набора всех оттенков серого. Необычайно приятно.

В понедельник я взял в библиотеке "Живую жизнь" Вересаева. Читаю вот уже двое суток непрерывно. Сравниваются Достоевский и Толстой.

Для Достоевского в человеке обязательно присутствуют антагонистические, неустранимые естественным путем противоречия. "Горит костер, на костре глыба льда. Скажи этой смеси: будь сама собою… Не будет ни огня, ни льда, а будет зловонная чадящая слякоть." Человеку следует полностью искоренить себя, обуздать и разум, и чувства — только так можно создать себе какое-то подобие жизни. "…И злой тарантул исчезнет. Но вправду ли исчезнет? Нет. Он только глубже спрячется в темноту и оттуда будет смотреть на человека слепым беспощадным своим взглядом. Снова и снова оборвется под этим взглядом осанна…" "В сумеречной глубине человеческой души лежит дьявол. Ему нет воли. Его держит заключенным в низах души тяжелая крышка — бог. И все очевиднее становится для человека, что это душа его просит воли, что рвущийся из-под крышки дьявол — это и есть он сам."

Для Толстого же, как пишет Вересаев, бог и дьявол занимают обратные позиции. Под крышкой находится именно бог безгрешные человеческие устремления. А крышка — это уродливые государственные порядки, "священная и важная за номером бумага". "И в непонятном устремлении своем люди верят обману, старательно работают над тем, что уродует и разрушает их жизнь и не видят, как ненужно и внутренне смешно их дело, снаружи такое важное и серьезное."

Книга, в общем на редкость нетривиальная, хотя и переиздана в 1947 году. (Написана в начале XX века.) Конечно, некоторые фразы Вересаева сходны с приторным стилем тех лет: "Жизнь человечества — это светлая, солнечная дорога, поднимающаяся все выше и выше." Но все равно удивительно, что они переиздали. Ведь тут дело не в том, солнечная дорога или, допустим, лунная, а в том, сам ли по себе живет человек или по спущенной ему инструкции. Все равно — богом ли, начальством ли…

После занятий заехал к Главкому, чтобы взять учебник для подготовки к экзаменам. Немного посидел у него. Кушали чай, затем я смотрел его книги. Две литературные энциклопедии 1966 и 1979 годов издания. Первая вполне приличная. Серия статей о писателях; есть статья даже о Бабеле. Буденный пожелал, чтобы Бабель писал о войне не то, что он писал, а, как я понял, нечто вроде исторически-героического отчета. Но Бабель, конечно же, послал его в жопу. Поскольку он уже вышел с военной службы и никаким Буденным больше не подчиняется.

А энциклопедия 1979 года напоминает школьный учебник литературы, только еще более подробный и занудливый. Главы, соответствующие этапам развития советской литературы. Настоятельно подчеркивается необходимость государственного руководства такой важной областью, как литература. Не то чтобы они упомянули это раз-другой для порядку, лишь бы начальство отвязалось, нет, очевидно, что авторы и сами так думают, и другим хотят это внушить. Приветствуются даже послевоенные ждановские постановления. Мандельштам упомянут всего один раз, да и то — в явно непочтительном контексте.

Поглядел также комплект "Нового мира" за 60-е годы. (Номер за ноябрь 1962 г., к сожалению, отсутствует.) В марте 1963 г. напечатана обширная речь Хрущева на литературные темы. В писательской душе обязательно сидит ядовитый тарантул, который постоянно подталкивает писателя написать нечто неподобающее. Этого тарантула следует неуклонно и последовательно искоренять. Стоит его чуть-чуть недоискоренить — и ты пропал. Попробовал этого наркотика всего один раз — и без него уже не можешь. Нет, репрессий к тебе мы пока применять не будем, не те сейчас времена, но все равно — как писатель ты пропал. И как человек — тоже.

Ощущение — точно тебя зацепили крюком за ребро и тянут вверх. Ты сперва поддаешься, приподнимаешься, чтобы крюк не так больно впивался, пытаешься даже полностью покориться и взлететь, самозабвенно устремиться в пресловутую "лучезарную даль", слепящую ясным солнцем, обжигающую 50-градусным забайкальским морозом и зовущую вперед вдохновенными лозунгами. "Там много света, но нет там пищи и нет опоры живому телу." (Горький) Повисаешь в пустоте — в недоумении и муке, дергаешься и корчишься, но в конце концов срываешься в свое гнусное, слякотное, вредное, как говорят, для здоровья, но, тем не менее, — уютное московское тепло. Падаешь обратно не с болью и стыдом, а с облегчением и восторгом.

"Смелей, человек, и будь горд! Не ты виноват!" —3.3. По улице впрошвырку-

Второй отрывок из книги "По поводу майского снега", написан в январе 1981 года.

Летом 1978 года сразу после экзаменов загнали в стройотряд. Работал хотя и в Москве, но на другом конце города и жить мне пришлось в школьном спортивном зале, поскольку из дома к началу работы не успевал. Правда, потом удалось заболеть и перебраться домой, но, к сожалению, всего за неделю до конца срока, в середине августа.

Затем наступила осень — самая, пожалуй, неприятная осень за последние несколько лет. Предшествовавшей зимой математику сдал со второго захода, летом же — только с третьего. А после третьего у них следует уже «комиссия». И в курсе лекций тогда было что-то уже совершенно недоступное пониманию — из области нелинейных дифференциальных уравнений.

Помимо большого количества идиотских стихов, написал тогда не менее идиотскую повестушку — 60 страниц. 12,000 слов. На тему о том, как меня за год до того чуть было не поперли с факультета.

Чуть ли не каждый вечер после занятий я приходил в читальный зал, садился за работу и не вставал, пока не напишу столько-то и столько. У меня даже была определенная норма. Сперва решил: сижу и пишу ровно полчаса — не больше и не меньше. Но так дело совершенно не пошло — тогда я и ввел построчный показатель. Придешь, накатаешь искомые две странички (600 слов), накатаешь — и домой. Причем я все время ловил себя на том, что местами пишу просто чушь — даже синтаксис не выдержан. Анекдот. Вроде как в школе сочинение. Сижу, значит, и пишу. Спать охота. Осенью, когда пасмурно, а снег еще не выпал, сумерки бывают даже в полдень, а тут уже вечер. Лампочки в читальном зале слабые и от темноты глаза слипались еще сильней. Начинаешь клевать носом, а тут на тебя сквозняк из окна. Омерзительное ощущение. Наконец, отпишешься и выходишь на улицу. В октябре почти все время были низкие, цепляющиеся за шпиль Главного здания тучи и мелкий дождь с ветром. А в ноябре уже начались заморозки. Лужи хрустят под ногами в белых сухих вмятинах, а снега все нет, только тонкие струи по ветру пополам с пылью. Рваные тучи и закат сквозь них явственно гнойного цвета.