Россия в годы Первой мировой войны: экономическое положение, социальные процессы, политический кризис - Коллектив авторов

3. Восторги и надежды победителей

(В.П. Булдаков)

Атмосфера первых дней после победы Февральской революции была отмечена всеобщим ликованием, всепрощенчеством и митинговой стихией. Так было не только в столице. Историк А.В. Орешников 1 марта так описывал настроение в Москве: «Народу всюду масса, настроение как в пасхальную ночь, радостное». А 3 марта он видел на Лубянской площади «процессию мусульман с красным флагом, читавших молитву»{2310}. Забастовщики принялись разоружать солдат, но, не встретив сопротивления, великодушно оставили им винтовки. Говорили, что особенно преуспел в этом Н.А. Бердяев{2311}. Он якобы «самолично взял» Манеж: «Вошел внутрь и так грозно закричал на солдат: “Чего вы не сдаетесь?”, что те мгновенно положили оружие». Затем стали арестовывать полицейских, причем не обошлось без издевательств. Некие личности под шумок «реквизировали помещение одного кафешантанчика, слопали весь балык в буфете». 4 марта на Красной площади при десятиградусном морозе был устроен парад: это «было до крайности эффектно, хотя в задних рядах замечалось безобразие: солдаты в строю курили». Впрочем, другие наблюдатели подмечали, что духовенства было немного, молебен запоздал на 1,5 часа, «было неблагоговейно»{2312}. Из Сарапула (Вятская губерния) будущий офицер писал из учебной команды 4 марта 1917 г.: «Поздравляю… с новой жизнью!.. То, что мы когда-то носили только в мечтах, — теперь действительность… Гордимся тем, что являемся современниками возрождения новой свободной России…»{2313}

Люди словно ослепли от восторга. Лишь немногие писали в письмах о «печальной Пасхе» на фоне бесконечных революционных празднеств, о том, что «старая Россия умерла… но новой России еще нет, а будет ли она, кто знает». О насилии, творимом толпами, предпочитали не упоминать — проще было считать, что «революционеры» защищаются от насилия власти. «Настроение праздничное, народу много по всем улицам, интеллигенции нет, офицеров разоружают, стрельба реже, но автомобили носятся во всех направлениях. Войско дезорганизовано, ходят толпами, пьяных мало, отдельные воинские патрули без офицеров пытаются поддержать порядок, — так виделось происходящее H. H. Пунину. — Неужели действительно творческие силы социализма будут реализованы. Мой народ, сумеешь ли ты стать наконец величайшим народом?» Начало революции, как и начало войны, сопровождалось величайшими надеждами. Некоторые интеллигенты даже полагали, что «наш переворот даст сигнал к перевороту в Болгарии и к восстанию в немецкой Польше»{2314}. Им казалось, что в благие намерения «свободной России» должен уверовать весь мир.

В Москве события развивались мирно. 2 марта в центре города появилось «множество молодежи обоего пола с красными бантиками в петлицах». Солдаты также обзавелись бантиками. Как и в Петрограде, в Москве появились автомобили с солдатами «с ружьями и саблями наголо»{2315}. С автомобилями связаны по-своему символичные явления войны и революции. С началом войны частные авто были реквизированы в пользу армии, однако скоро было замечено, что в них разъезжают дамы сомнительной репутации и жены военачальников{2316}. Теперь ситуация изменилась. «Очень принято — двум солдатам помоложе лежать с ружьями в позе прицела на колесных крыльях… грузовиков, — комментировал А. Бенуа. — Так более картинно, в этом больше показной удали». У.А. Тырковой сложилось впечатление, что солдаты считали автомобили чем-то вроде революционной награды{2317}. Дело в том, что Петроградский Совет с самого начала уделил большое внимание реквизиции автомобилей — с их помощью рассчитывали оперативно подавлять оставшиеся очаги сопротивления. На деле автомобили иной раз захватывала «пьяная молодежь», которую приходилось разоружать{2318}.[157]

Были и явления иного порядка. Так, группа «Родина и армия» обратилась ко всем воинским чинам с призывом довести войну до победы и «освободить разрушенные и угнетенные Польшу, Украину, Сербию, Армению, Румынию, Бельгию и Эльзас-Лотарингию», а затем предоставить народам право на полное самоопределение{2319}. Но толпы думали совсем о другом. Столичные рабочие с улюлюканием вывозили на тачках ненавистных мастеров и представителей администрации, требуя «хороших» начальников, в провинции мастеровые расправлялись с «провокаторами», а крестьяне не преминули разгромить ряд помещичьих имений. Впрочем, репрессивность толп казалась быстропреходящей.

Характерно и другое. Известно, что восставшие рабочие и особенно солдаты устремились в Таврический дворец, дабы засвидетельствовать свою поддержку Государственной думе. Держались они поначалу сдержанно и неуверенно. Но после того, как они встретили не только радушный прием, но и бесплатное питание, из буфета дворца исчезли серебряные ложки{2320}. Думские политики пребывали в растерянности.

Новая власть повсеместно утверждалась по одному сценарию. В Екатеринбурге не только солдаты и офицеры, но и жандармы выявили полную готовность признать новую власть. Правда, здесь более основательно проявило себя желание переарестовать «губернатора, полковых командиров, жандармов» и даже архиерея, а также «занять почту, телеграф, телефон и вокзал». В Орле арестовывать губернатора никто не собирался, но 3 марта толпа разгромила один из полицейских участков. Из Сарапула сообщали, что «в ночь на 1 марта солдат стали вооружать», но уже 3 марта командир заявил в городской думе, что он со всем полком переходит на сторону нового правительства. При этом «его речь дышала любовью к солдату и родине». Затем состоялся парад, подъем был «неописуемый»{2321}.

Падение самодержавия вызвало прилив «пасхальных» ассоциаций. В газетах появилась масса соответствующих стихотворений. «Сибирская жизнь» так передавала царившее настроение: «…В сердцах зажглись пасхальные огни, / И с новой властью сердцем и мечтами / Сольемся мы в святые эти дни»{2322}. 12 марта в «Оренбургском слове» появились такие строки: «Вечная память погибшим в борьбе… Мы умиравшую Русь воскрешаем». 15 марта неким в «Оренбургском слове» был опубликован «Гимн празднику свободы» с такими словами: «…Ликуйте… пал старый строй / нет ему больше возврата. / Нет Каинов прежних, их свергли долой! / Теперь не пойдет брат на брата»{2323}.

Звучал и мотив отмщения. Анонимный автор в «Пермской земской неделе» писал: «Колышутся красные волны, / И грозный несется напев!» Автор, выступавший под псевдонимом «Изгнанник», поместил в «Оренбургском слове» «Песнь рабочих», где заявил: «Мы скованный мир ненавидим / И ложным богам не кадим; Грядущую правду мы видим…» и т. д. В той же газете некий гражданин утверждал: «…Солнце горит… / Светильник тиранов навеки разбит, / И к прошлому нет возвращенья»{2324}.

Но «оптимистами» обычно были самодеятельные «пролетарские» и «крестьянские» поэты. В отличие от них В. Брюсов в стихотворении «В Мартовские дни» предупреждал: «Приветствую свободу!.. / Свершился приговор!.. / Но знаю, не окончен веков упорный спор, / И где-то близко рыщет, прикрыв зрачки, Раздор». Историк Богословский также испытывал тревогу. «В газетах продолжается вакханалия, напоминающая сцены из реформации XVI в., когда ломали алтари, бросали мощи, чаши, иконы и топтали ногами все святыни, которым вчера поклонялись, — писал он в дневнике. — Прочтешь газету — и равновесие духа нарушается… Переворот наш — не политический только… Он захватит и потрясет все области жизни и социальный строй, и экономику, и науку, и искусство, и я предвижу даже религиозную реформацию»{2325}.

Происходящее казалось слишком непривычным. «Дни великие и страшные», — записывал 2 марта 1917 г. в дневнике историк А.Н. Савин и задавался вопросом: «Что будет, если подымутся низы»{2326}. А тем временем в психбольницы «стало поступать небывало большое количество психических больных» — намного больше, чем в первые дни войны{2327}. События стали развиваться по неведомому сценарию.

М. Пришвин отметил, как с прилавков исчезли книги по истории Французской революции, затем по истории Смутного времени{2328}. Интеллигенция оглядывалась в прошлое, но при этом предавалась несбыточным надеждам. Под председательством известного востоковеда С.Ф. Ольденбурга в помещении Института истории искусств обсуждался вопрос об учреждении министерства изящных искусств{2329}. Кому-то хотелось увековечить приход долгожданной свободы, кто-то — сохранить то, что осталось от старого, а кто-то надеялся на признание своих заслуг и талантов.

Эйфория победителей стала таять к концу марта. Уже 23 марта на грандиозных похоронах жертв революции на Марсовом поле ощущалось что-то «шумное, неблагоговейное». Либералам казалось, что гибли не столько настоящие революционеры, сколько случайные люди. Организаторы похорон вытребовали к могилам М. Горького и нескольких деятелей искусства. Художница А.П. Остроумова сделала ряд выразительных акварелей похоронной процессии — особенно впечатляли ярко-красные гробы, которые люди несли на руках. Поскольку с опознанием трупов возникли трудности, обыватели злословили, что устроители похорон за недостатком погибших революционеров в могилы добавили убитых городовых{2330}. «Россия стала дурацкой… Россия сможет вздохнуть только тогда, когда будет уничтожен Петроградский совет…»{2331} — такое мнение высказывали в начале апреля некоторые представители уездной интеллигенции.